Архыз 2015

Дорогие друзья В этом году мы будем отмечать 70 - летие великой Победы. И хотя до 9-го мая еще далеко предлагаю открыть Вахту Памяти на странице фестиваля .

Сейчас вспоминается и появляется в печати много интересных и героических событий тех лет.Давайте здесь вместе делиться и новыми статьями и песнями и клипами, вспоминая и погибших и живых.
Бунт обреченных
3 февраля незамеченной в российских СМИ прошла памятная дата, круглая годовщина трагедии, которую нацисты назвали в своё время «Мюльфиртельская охота на зайцев» В ночь со 2 на 3 февраля 1945 года заключенных концлагеря Маутхаузен подняла с нар пулеметная стрельба. Доносившиеся снаружи крики «Ура!» не оставляли сомнений: в лагере идет настоящий бой. Это 500 узников блока №20 (блок смертников) атаковали пулеметные вышки.

http://www.chaskor.ru/article/bunt_obrechennyh_37437

Да, Саша, спасибо за почин. Фильм "Охота на зайцев" (Hasenjagd 1994) можно смотреть без перевода. Все понятно как есть.

«Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами…». Правда про женщин на войне, о которой не писали в газетах…
Ко Дню Победы блогер radulova опубликовала воспоминания женщин-ветеранов из книги Светланы Алексиевич.
“Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам – кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло – я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала…”
………………………………………………………
“Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. “Не ходи, убьют, – не пускали меня бойцы, – видишь, уже светает”. Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: “Заслуживает награды”. В девятнадцать лет у меня была медаль “За отвагу”. В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее – и не верю. Дите!”

“У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: “Ну, как? Чем тебе помочь?” Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: “Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену…” Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице…”
…………………………………………………………………….
“И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье – то появится, то скроется, – я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело – ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…”

“И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу… Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет – это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием – медаль “За боевые заслуги”, за спасение двадцати пяти человек – орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль…”

“Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: “Полк, под знамя! На колени!”, все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела “куриной слепотой”, это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души…”
…………………………………………
“Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы – вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: “Кто вы? Откуда?” Подошла ближе, ахнула и говорит: “Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет”. Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: “Скорей! Быстрей!” И опять – “Скорей! Быстрей!” Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь”.

“Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров…”
……………………………………
“Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне – пятнадцать лет, а сестре – четырнадцать. Он говорил: “Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек…” Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт…”
……………………………………
“У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал…”
………………………………………..
“Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте…”
……………………………………….
“Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
- Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое – карточки, что такое – блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: “Когда я дорасту до этой винтовки?” И все вдруг стали просить, вся очередь:
- Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали”.

“И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
- Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
- Куда ранило?
- Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься – зубы скрипят. Вспоминаешь – где ты? Там или здесь?”
…………………………………………..
“Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я – тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы – понимаете?”

“Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый – старший лейтенант Белов, мой последний раненый – Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов – балетный вес. Сейчас уже не верится…”
……………………………………
“Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: “Старшина за бортом!” Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…
………………………………………
“Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: “Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь”. Брат на фронте погиб. Она плакала: “Одинаково теперь – рожай девочек или мальчиков”.

“А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне – носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?”
……………………………………..
“В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью “За боевые заслуги” и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет – орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: “А за что ты получила свои медали?” или “А была ли ты в бою?” Пристают с шуточками: “А пули пробивают броню танка?” Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила – Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: “Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…”

“Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
- Ты хоть пробовала?
- Чего? Что пробовала? – А есть хотелось страшно.
- Не чего, а кого… Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
- Не-е-ет…
- И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…
- Да пошел ты, дурак! – До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила…”
…………………………………………
“Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме…”
……………………………………………
“Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача – уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: “Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее”. Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе…”

“Перевязываю танкиста… Бой идет, грохот. Он спрашивает: “Девушка, как вас зовут?” Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя – Оля”.
………………………………………
“И вот я командир орудия. И, значит, меня – в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Горло пересыхало до рвоты… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг… Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все – конец!”
…………………………………….
“И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие… Такая трубка… Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови… Но никто не обратил внимания на мои ноги… Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь…”
………………………………………
“Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка “ИС-122″, а мужа – старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом – я одна”.

“Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали”.
…………………………………..
“Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу… Успокаиваю… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались… ”
…………………………………
“У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку…”
……………………………….
“Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: “Скорей, сестра. Я еще повоюю”. В горячке…”

“Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине – что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно – герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба…”
…………………………………
“Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все…”
………………………………….
“Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло…”
………………………………….
“Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
- Вы когда перенесли инфаркт?
- Какой инфаркт?
- У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши “По-2″ подстреливали из автомата… Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле”.
………………………………
“Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: “Ах, эти женщины!” И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: “Навоюют эти бабы…”

“Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала – дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: “А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться”.
…………………………………
“Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава…”

“Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок – тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: “Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали”. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины – кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло…”

“Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами – сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: “У-у-у-у…” Один даже сплюнул: “Тьфу!” А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились”.
……………………………………..
“Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: “Воздух! Рама!” Я подняла голову и ищу в небе “раму”. Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та “рама”? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: “Хлопцы, наших бьют!” Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: “Взвод, стать в строй!” Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: “Кто здесь старший?” Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: “Что тут произошло?” Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое “рама”, какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство…”

“Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается “походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона… Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестренка!”, а после боя каждый тебя стережет… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: “Ты чего?” Кому расскажешь?”
…………………………………
“Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: “Ты – первая!” У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый…”

“Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: “Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…” Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. “Что с тобой?” – “Да ничего. Натанцевалась”. А это – мои два ранения… Это – война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились – сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин – крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: “Читай стихи. Есенина читай”.
…………………………………

“Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза – бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: “Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет”. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной…”
……………………………………..
Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
- Товарищ генерал, по вашему приказанию…
Услышала:
- Отставить…
Вытянулась по стойке “смирно”. Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
- Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
- Товарищ генерал…
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
- На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
- Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
- Ты кто?
- Командир саперного взвода, товарищ генерал.
- Ты – командир взвода? – возмутился он.
- Так точно, товарищ генерал!
- Это твои саперы работают?
- Так точно, товарищ генерал!
- Заладила: генерал, генерал…
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
- Видал?
……………………………………….
“Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: “Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую”. Ребенок… У ребенка все должно быть детское… Он засыпал со словами: “Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом”.

“Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает – пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: “Как жаль, девочки”. Потом помолчала и улыбнулась нам: “Девочки, неужели я умру?” В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: “Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома…” Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: “Дорогая моя, любимая доченька…” Возле меня стоит врач, он говорит: “Это – чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины…” Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза…”
…………………………………
“Пробыла я у него один день, второй и решаю: “Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь”. Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу – идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу – упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: “Куда ты прешь, чертова баба!!” Подползу – живой… Живой!”
…………………………………
“Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают… О девчонках наших заговорили… А я как зареву: “Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!” Одним словом, праздничное настроение я им испортила… Начальник штаба вот на твоем месте сидел. “Ты мне покажи, – стучал кулаком по столу, – кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!” Прощения просил: “Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез”.
………………………………..
“Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: “Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами… ” Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах…”
………………………………..
“Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставляю, потом – другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: “Возвращаться за немцем или нет?” Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе – для любви. У человека оно одно”.

“Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она – умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли…”
…………………………………..
“Моя подруга… Не буду называть ее фамилии, вдруг обидится… Военфельдшер… Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: “Зачем ты порвала?” Она плачет: “А кто бы меня замуж взял?” – “Ну, что же, – говорю, – правильно сделала”. Еще громче плачет: “Мне бы эти бумажки теперь пригодились. Болею тяжело”. Представляете? Плачет.”
…………………………………….
“Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: “сестричка родная”, “сестричка дорогая”, ничего другого не слышала… Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: “На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?” И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить… Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии… Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны досталось, после войны у нас была еще одна война. Тоже страшная. Как-то мужчины оставили нас. Не прикрыли. На фронте по-другому было”.
……………………………………
“Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет… Приглашать на встречи… А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины – победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими… У нас, скажу я вам, забрали победу… Победу с нами не разделили. И было обидно… Непонятно…”
…………………………………..
“Первая медаль “За отвагу”… Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: “Вперед! За Родину!”, а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой…”
Вечная вам слава,девочки!!!!!!

В Краснодарском доме творчества В.Высоцкого, наряду с экспозицией, посвященной жизни и творчеству знаменитого поэта и актера, в рамках проекта Аллея Российской Славы рассказывается и о других людях и событиях, служащих опорой культурного и исторического понятия современная Россия.
Две экспозиции посвященных Великой Отечественной войне рассказывают о судьбах наших земляков.
В частности представленные материалы о знаменитом побеге из немецкого лагеря смерти Пенемюнде. Побеге из ада, в котором принимали участие уроженцы Кубани Иван Олейник и Трофим Сердюков.


Побег группы Девятаева — побег группы из десяти советских военнопленных во главе с лётчиком-истребителем М. П. Девятаевым на захваченном немецком самолёте-бомбардировщике Heinkel He 111
8 февраля 1945 года
из немецкого концлагеря Пенемюнде
(с острова Узедом, на котором производились испытания ракет Фау-1 и Фау-2).


Снимок стартового стола в Пенемюнде, сделанный с британского самолета-разведчика, 23 июля 1943


Памятный камень в Пенемюнде, Германия

В состав группы, совершившей побег на немецком самолёте-бомбардировщике, входили 10 советских военнопленных:


Михаил Девятаев — советский лётчик-истребитель, 104 ГИАП (гвардейский истребительный авиационный полк), 9 ГИАД (гвардейская истребительная авиационная дивизия, командир А. И. Покрышкин), старший лейтенант, уроженец села Торбеево (Мордовия). Был сбит 13 июля 1944 года в бою под Львовом, покинул подбитый самолёт с парашютом, приземлился в расположении противника, был взят в плен и направлен в Лодзинский лагерь, затем — в Новый Кёнигсберг, откуда вместе с другими пленными пытался бежать, сделав подкоп. После неудачной попытки побега направлен в лагерь смерти Заксенхаузен, где парикмахер-подпольщик, сочувствующий коммунистам, заменил его жетон смертника на жетон умершего в лагере учителя с Украины Григория Степановича Никитенко. Некоторое время состоял в лагерной команде «топтунов», испытывающих обувь на прочность по заказу производителей обуви, а в октябре под чужим именем был в составе группы заключённых направлен на остров Узедом. По собственным признаниям, Девятаев задумал побег на вражеском самолёте практически сразу после попадания в плен (вероятно, после того, как в первые дни плена услышал от Сергея Вандышева рассказ о неудачной попытке другого пленного советского лётчика захватить немецкий самолёт в воздухе).
Иван Кривоногов — уроженец села Красная Слобода Борского района Нижегородской области, был пехотинцем и носил звание лейтенанта. Участвовал в сражениях на границе, попал в плен в первые дни войны (6 июля 1941 года). В плену жил под вымышленными именем «Иван Корж», выдавая себя за украинца. Так же, как и Девятаев, участвовал в неудачной подготовке побега; при подготовке побега убил лагерного полицая, за что был отправлен в концлагерь Натцвиллер под Страсбургом, а оттуда, в конце 1943 года — на остров Узедом; в 1944 году пытался вместе с группой единомышленников организовать побег с острова на лодке, однако реализовать свой план им не удалось.
Владимир Соколов — уроженец Вологодской области, артиллерист, в плен попал в начале 1942 года, два раза пытался бежать, за попытку побега был отправлен в концлагерь, где познакомился с Кривоноговым,[8] вместе они были направлены на Узедом и вместе планировали побег с острова на лодке.
Владимир Немченко — белорус, после попытки побега немцы выбили ему один глаз и отправили на остров Узедом.
Фёдор Адамов — уроженец села Белая Калитва Ростовской области
Иван Олейник — уроженец кубанской станицы Анастасиевская, начало войны встретил на Украине во время занятий в полковой школе в звании сержанта. Его взвод попал в окружение и не смог пробиться к своим, после чего он на базе взвода организовал партизанский отряд; во время одного из столкновений с немецкими силами охраны порядка Олейник попал в плен и был отправлен на работы в Германию.
Михаил Емец — уроженец села Борки Гадячского района Полтавской области, был политруком и носил звание старшего лейтенанта. Попал в плен в июне 1942 года.
Пётр Кутергин — 1921 года рождения, место рождения — станция Чернушка Свердловской области (в настоящее время станция находится на территории Пермского края).
Николай Урбанович — уроженец села под Бобруйском, попал в плен мальчиком и был угнан в Германию во время наступления немецких войск в 1941 году. После двух попыток побега был отправлен в концлагерь, а оттуда, в 1943 году — на Узедом. Познакомился с Девятаевым во время работы в бригаде, через него Девятаев устанавливал контакт с группой Кривоногова — Соколова.
Трофим Сердюков  — познакомился с Девятаевым в лагере, после того как тот избежал смерти, укрывшись под фамилией Никитенко. Сердюков был соседом Девятаева по нарам, и вместе с ним был направлен на Узедом. По воспоминаниям Девятаева и Кривоногова, имел весьма беспокойный характер и, зная о тайне Девятаева, а затем — и о плане побега, доставлял им немало беспокойства.

Подготовка к побегу.
После прибытия на остров Девятаев сблизился с Кривоноговым и Соколовым, которые с группой советских пленных планировали побег на лодке через пролив, и попытался убедить их в том, что лучше бежать на вражеском самолёте, после чего они вместе стали набирать команду из заключённых, работавших рядом с аэродромом, стараясь сплотить в аэродромной команде надёжных, внушающих доверие людей и вытеснить из неё тех, кто внушал опасения. Некоего Цыгана, помощника бригадира из числа заключённых, вытеснили из аэродромной группы, инсценировав кражу; на его место был поставлен Немченко. Во время работ и по вечерам в бараке Девятаев тайно изучал приборные панели и оборудование кабины самолёта по фрагментам кабин разбитых машин, находившихся на свалке рядом с аэродромом. Детали готовящегося побега обсуждались небольшой группой, с распределением ролей между основными участниками и обсуждением действий в различных ситуациях, которые могут возникнуть при реализации плана. Самолёт «Хейнкель», впоследствии захваченный, был намечен группой Девятаева примерно за месяц до побега; как выяснилось позднее, он нёс на борту радиоаппаратуру, использовавшуюся в испытаниях ракет. Незадолго до побега Кривоногов по совету Девятаева предложил немецкому солдату-зенитчику, который сочувствовал русским военнопленным, принять участие в побеге; тот отказался, опасаясь за свою семью, однако никого из заговорщиков не выдал. По словам Кривоногова, ещё несколько человек знали или догадывались о готовящемся побеге, но в окончательный состав по тем или иным причинам не попали; у одного из членов команды в последнюю ночь перед побегом возникли сомнения в успехе, и он отказался от участия в побеге. За несколько дней до побега у Девятаева произошёл конфликт с местными криминальными элементами, которые вынесли ему отсроченный смертный приговор («десять дней жизни»), что вынудило его ускорить подготовку побега.

Сбор группы и убийство конвоира.
Ранним утром 8 февраля 1945 года Михаил Девятаев, увидев в окно звёзды на небе и отметив улучшение погоды после нескольких дней ненастья, посчитал, что этот день будет удачным для давно запланированного побега. Он сообщил о своём решении ближайшему соратнику Ивану Кривоногову и попросил его раздобыть несколько сигарет; Кривоногов обменял у другого заключённого тёплый пуловер на сигареты и отдал их Девятаеву. Затем Девятаев, обойдя бараки, сообщил о своём решении Владимиру Соколову, Владимиру Немченко, Петру Кутергину и Михаилу Емецу. Молодой парень Тимофей Сердюков (которого Девятаев считал Дмитрием), догадавшись о решении Девятаева, тоже попросился в группу. Во время формирования рабочих «пятёрок» Немченко и Соколов позаботились о том, чтобы члены сложившегося коллектива были выведены на работы возле аэродрома двумя рабочими «пятёрками», оттеснив из формирующихся групп посторонних.

Выполняя хозяйственные работы, они со стороны наблюдали за перемещениями на аэродроме. Девятаев заметил «Юнкерс», возле которого не было лётчиков, и решил захватить его, однако, приблизившись к нему со своей группой, обнаружил, что не укомплектованный самолёт не готов к полёту. Солдат-конвоир заметил, что группа самовольно приблизилась к самолётам, однако Соколов объяснил конвоиру, что накануне получил указание от немецкого мастера, руководившего работами, отремонтировать капонир (земляное укрытие для самолётов). Когда рабочие-ремонтники на аэродроме стали зачехлять моторы самолётов, готовясь к обеденному перерыву, Девятаев дал указание развести костёр, у которого конвоир и арестанты могли бы погреться (примерно в 12 часов по местному времени) и подогреть обед, который им должны были принести. После этого группа перешла к активным действиям. Соколов осмотрелся и убедился, что поблизости нет посторонних, а Кривоногов по сигналу Девятаева убил конвоира, ударив его заранее заготовленной железной заточкой в голову. Кривоногов забрал винтовку убитого конвоира, а Девятаев объявил тем, кто ещё не был осведомлён, что «сейчас полетим на Родину». Часы, взятые у убитого вахтмана, показывали 12 часов 15 минут


Захват бомбардировщика «Хейнкель», проблемы при взлёте.

Немецкий бомбардировщик Heinkel He 111 в полёте



Когда механики ушли с аэродрома на обеденный перерыв, Девятаев с Соколовым скрытно подобрались к заранее намеченному бомбардировщику «Хейнкель». Забравшись на крыло, Девятаев ударом колодки сбил замок, закрывавший вход в самолёт, проник в фюзеляж, а затем и в кабину пилота, Соколов по его указанию расчехлил моторы. Попытавшись завести мотор, Девятаев обнаружил, что в самолёте нет аккумулятора, без которого завести самолёт невозможно, и сообщил об этом остальным товарищам, подошедшим к самолёту чуть позже (в некоторых публикациях говорится о том, что группу вёл Пётр Кутергин, надевший шинель убитого охранника и изображавший конвоира; в других утверждается, что шинель охранника была в крови, и поэтому пользоваться ею было нельзя). В течение нескольких минут им удалось найти тележку с аккумуляторами и подогнать её к самолёту.

Девятаев запустил оба мотора самолёта, дал указание всем подняться на борт и спрятаться в фюзеляже и выкатил самолёт на взлётную полосу. Самолёт набрал скорость, однако по неясным причинам штурвал самолёта не поднимался, а самолёт не взлетал. Выкатившись за взлётную полосу недалеко от побережья, Девятаев притормозил самолёт и резко развернул его; самолёт ударился о землю, однако шасси не пострадали. На самолёте возникла паника, кто-то из членов команды пригрозил Девятаеву винтовкой. Девятаев предположил, что взлететь помешали неснятые струбцинки рулевого управления, однако это предположение не подтвердилось. На взлётной полосе собрались немецкие солдаты, не понимающие, что происходит. Девятаев решил предпринять вторую попытку взлететь и направил самолёт на солдат, и они тут же разбежались, после чего повёл самолёт обратно к стартовой площадке. При второй попытке взлёта Девятаев понял, что взлететь в первый раз помешали триммеры руля, установленные в режиме «на посадку». Девятаев и его товарищи силой отжали штурвал, после чего машина пошла на взлёт
Полёт и уход от преследования.
Немецкий бомбардировщик Heinkel He 111 в полёте.
После взлёта самолёт стал резко набирать высоту и терять скорость, а после попытки выровнять высоту штурвалом стал резко снижаться. Однако Девятаеву удалось найти на незнакомом самолёте штурвал триммера высоты и стабилизировать высоту полёта (по словам Девятаева, часы показывали 12:36, а вся операция заняла 21 минуту). Тем временем штаб ПВО был оповещён об угоне; на аэродроме была объявлена тревога, а зенитчики и лётчики получили приказ сбить захваченный самолёт. К «Хейнкелю» приблизился «Фокке-Вульф», возвращавшийся с задания, однако на нём не осталось боеприпасов(согласно воспоминаниям пилота этого истребителя Вальтера Даля, он выпустил свои последние боеприпасы по «Хейнкелю», но не имел возможности его преследовать, так как в его самолёте заканчивалось горючее). Девятаев направил самолёт в облака и оторвался от преследования.

Экипаж по солнцу определил направление полёта: самолёт шёл на север, в сторону Скандинавского полуострова. Определив, что в бензобаке самолёта имеется значительный запас топлива, они решили не садиться над Скандинавией, а повернуть на восток и лететь над морем в сторону Ленинграда. Однако после некоторого размышления они решили не подвергать себя опасности, летя на немецком самолёте с символикой Люфтваффе по советской территории, а ещё раз изменить направление, повернуть на юг и сесть за линией фронта.
Посадка в расположении советских войск.
«Хейнкель» приблизился к береговой линии в районе боевых действий, примерно в 300—400 километрах от места старта. По самолёту открыла огонь советская зенитная артиллерия, и он загорелся. Девятаеву удалось сбить пламя, бросив самолёт вниз со скольжением, и выровняв его над лесом. После «жёсткой посадки» раненые беглецы выбрались из самолёта и, не будучи полностью уверенными, что приземлились в расположении советских войск (как выяснилось впоследствии, самолёт приземлился в расположении 61-й армии в районе города Вольдемберга, примерно в 8 километрах за линией фронта), попытались спрятаться в ближайшем лесу, однако обессилели и были вынуждены вернуться к самолёту. Вскоре они были подобраны советскими солдатами (которые сначала приняли их за немцев) и транспортированы в расположение части, откуда через несколько дней были переправлены в военный госпиталь.
Девятаев в 1945 году находился на территории Польши и Германии, занятой советскими войсками, подвергался допросам и проверкам (по некоторым данным, он был на некоторое время помещён в фильтрационный лагерь в Польше, находившийся под контролем советских войск). В сентябре 1945 года С. П. Королёв, работавший под псевдонимом «Сергеев», вызвал его на остров Узедом и привлёк для консультаций. В конце 1945 года Девятаев был уволен в запас (по некоторым данным, он непродолжительное время находился на территории колонии-поселения в Псковской области) и долгое время, как бывший военнопленный, испытывал затруднения с поиском работы. В 1946 году (по другим данным — в начале 1950-х) он вернулся в Казань и устроился на работу в Казанском речном порту грузчиком, затем выучился на капитана-механика, но некоторое время мог плавать только на служебном катере. В некоторых публикациях содержатся сведения о том, что Девятаев был осуждён за «измену Родине» и отправлен в лагеря, но через 9 лет попал под амнистию. Через 12 лет после событий, 15 августа 1957 года по инициативе С. П. Королёва Девятаеву было присвоено звание Героя Советского Союза (по некотором сведениям, награда была вручена за вклад в советское ракетостроение), а другие участники побега награждены орденами (в том числе посмертно). Вскоре после награждения Девятаеву были поручены испытания «Ракеты» — одного из первых советских судов на подводных крыльях; он долгие годы работал капитаном речных судов, и стал первым капитаном теплохода «Метеор». Практически до конца жизни активно участвовал в общественной жизни, делился воспоминаниями, неоднократно посещал остров Узедом и встречался с другими участниками событий, издал две автобиографические книги о событиях — «Побег из ада» и «Полёт к солнцу».


Источник:
https://ru.wikipedia.org/wiki/%CF%EE%E1%E5%E3_%E3%F0%F3%EF%EF%FB_%C4%E5%E2%FF%F2%E0%E5%E2%E0

Также читайте по теме: Побег легендарной десятки
http://byaki.net/eto_interesno/32378-pobeg-legendarnoy-desyatki.html

Саша, Рома! Мой поклон вам за эту тему!

Володя,подключайся

Сразу по окончании войны бригада моего отца была размещена в одном из маленьких не­мецких городков. Вернее, в руинах, что от него остались. Сами кое-как расположились в подва­лах зданий, а вот помещения для столовой не было. И командир бригады, молодой полков­ник, распорядился сбивать столы из щитов и ставить временную столовую прямо на площа­ди городка.

«И вот наш первый мирный обед. Полевые кухни, повара, все, как обычно, но солдаты си­дят не на земле или на танке, а, как положено, за столами. Только начали обедать, и вдруг из всех этих руин, подвалов, щелей, как тараканы, начали выползать немецкие дети. Кто-то сто­ит, а кто-то уже и стоять от голода не может. Стоят и смотрят на нас, как собаки. И не знаю, как это получилось, но я своей простреленной рукой взял хлеб и сунул в карман, смотрю ти­хонько, а все наши ребята, не поднимая глаз друга на друга, делают то же самое».

А потом они кормили немецких детей, отда­вали все, что только можно было каким-то обра­зом утаить от обеда, сами еще вчерашние дети, которых совсем недавно, не дрогнув, насилова­ли, сжигали, расстреливали отцы этих немецких детей на захваченной ими нашей земле.

Командир бригады, Герой Советского Со­юза, по национальности еврей, родителей ко­торого, как и всех других евреев маленького бе­лорусского городка, каратели живыми закопа­ли в землю, имел полное право, как моральное, так и военное, залпами отогнать немецких «вы­родков» от своих танкистов. Они объедали его солдат, понижали их боеспособность, многие из этих детей были еще и больны и могли рас­пространить заразу среди личного состава.

Но полковник, вместо того чтобы стре­лять, приказал увеличить норму расхода про­дуктов. И немецких детей по приказу еврея кормили вместе с его солдатами.

Думаешь, что это за явление такое — Рус­ский Солдат? Откуда такое милосердие? Поче­му не мстили? Кажется, это выше любых сил — узнать, что всю твою родню живьем закопа­ли, возможно, отцы этих же детей, видеть кон­цлагеря с множеством тел замученных людей. И вместо того чтобы «оторваться» на детях и женах врага, они, напротив, спасали их, кор­мили, лечили.


Источник: http://www.pravmir.ru/rasskazy-o-vojne-rasskazy-o-vojne-1941-1945-nepridumannye/#ixzz3RQrLHTUa

Молев Владимир Дмитриевич

Я родился в 1922 году в Ленинграде на Крестовском острове. Нас называли «крестовская» шпана. Семья у нас была большая 18 детей у матери. С 15-ти лет я работал учеником слесаря на заводе Конструктор № 8. Там я получил специальность слесаря-механика. До войны я проходил военно-учебную подготовку (ВУП) на заводе. У нас были учебные тревоги, нас учили тушить зажигательные бомбы, проходили топографию, стрельбища. Занятия были обязательными. На период занятий нас освобождали от работы с сохранением заработка. Некоторые ребята, с кем я учился, попали на войну с финнами.

Отец был моряком в революцию, а я хотел пойти по его стопам и поступил в Северо-Западное речное пароходство. Мы ходили на пароходе, возили людей, грузы.

Начало войны

О начале войны нам объявили по радио. Мы тогда были на Свири. Уже на второй день мы перешли на военные рельсы, начали возить людей на оборонные работы, раненных и эвакуированных. Примерно 17 – 18 августа я принял первый бой. В нашем районе наступали немецкие и финские танки и мотопехота. Они двигались быстрее парохода, мы начали поддавать пар, чтобы уйти от врага. Враг начал стрелять по баржам. Нам сразу не уйти, Свирь – река быстрая, порожистая. Ситуация осложнялась также тем, что обычно мы ходили на угле, а его во время войны не было, и мы ходили на дровах. Мы встали вереницей и начали передавать дрова, чтобы поднять пар и уйти. Капитан дал приказ отцепить баржу.

Мы немного оторвались от врага, он на одном берегу, мы на другом, и тут он дал картечью. Пароход уткнулся носом, все выбежали на берег, капитан обратился:

- Ребята, кто пойдет в мою каюту, вот, ключ даю. Надо забрать судовой журнал. Пароход мы можем бросить, а судовой журнал – никак нельзя.

Мы с рулевым переглянулись:

- Давай, и вещички свои прихватим.

Вещи мы забрали, а когда мы спустились в каюту капитана, враг заметил нас и пустил три снаряда. Первый выстрел – недолет. Мы успели схватить журнал и спрыгнуть. В это время второй удар – перелет. А третий как раз попал в котел, пошел пар.

Мы пошли на катере к железнодорожному Мурманскому мосту, там были установлены еще до войны зенитки. Они начали расстреливать врага, мы в это время проскочили на катере и дошли до поселка Вознесение на Онежском озере.

Нашу команду распустили, а мы переформировались в часть. На катере доплыли до Горького. Там меня призвали в армию. Я был призван Ватским военкоматом 6 августа 1941 года. 15 августа я принял присягу, и был зачислен в 162 батальон аэродромного обслуживания. Особого обучения не было.

Волховский фронт

Осенью 1942 мы прибыли на Волховский фронт. Сначала я был в учебке на станции Волховстрой. Мы проходили строевую, штыковую атаку, как бросать гранату и пр. Нас обучали офицеры, которые прошли бои на Халкин-Голе и озере Хасан. Здесь мне пригодился опыт, который я приобрел во время военно-учебной подготовки.

После прохождения обучения я попал 46-ю бригаду танковую бригаду, которая была 16.02.1942 преобразована в 7-ю гвардейскую танковую бригаду, где я служил в мотострелковом батальоне в пулеметной роте.

Мы прибыли под Кириши в район Будогощи. Недалеко от нее базировалась наша танковая бригада. В бой нас кинули в апреле 1942 года. Мы пошли в атаку, и залегли на трое суток. После боя нас осталось двое. У меня не было рюкзака, я его оставил, думал, скоро вернемся. Я подполз к убитым, взял у одного вещмешок, мы съели сухари. Не было воды, очень хотелось пить. Команды не было, и на третий день мы вернулись в часть.

Через несколько дней меня вызывают и дают приказ вести группу к подбитому танку для замены охраны танка и воронки около него, а также сделать схему расположения наших и немцев. Воронка образовалась во время бомбежки, около нее подбили танк. Танк охраняли, чтобы немцы его не хватили, он же целый. Но главной задачей охраны была воронка. Там делали подкоп для взрыва. Какая цель там была – я тогда не знал. Бойцы периодически выносили в мешках землю. Внутри воронки лежали саперы, шел телефонный провод. Саперы переговаривались.

Нам оставалось до танка немного, вдруг началась стрельба, и меня ранило в ногу. Это было мое первое ранение. Группа дальше пошла без меня, доделать схему поручили офицеру, в воронке меня перевязали. Пулеметчик, которого сменили, помог мне дойти до части, я передал схемы, сдал оружие и поехал на танке в госпиталь на станции Хвойная. Там была система госпиталей и военный аэродром. Условия были хорошие. Большое здание горисполкома и вокруг сад.

К осени я уже выписался, и вернулся в свою часть пулеметчиком. В декабре к нам приехал генерал Гусев, вручили гвардейское знамя и гвардейские знаки.

Мы стояли под Будогощью, жили в доме на станции. У нас опять начались занятия, пришли новые бойцы, еще не прошедшие боев. Необходима тренировка после госпиталя. Мы много тренировались на лыжах. Русские жили отдельно, татары, казахи – отдельно. На станции стоял бронепоезд, мы ходили на лыжах, проверяли, чтобы диверсанты его не взорвали. Враг периодически бомбил с самолетов.

Боевые действия начались зимой, мы наступали на вражеский гарнизон и захватили его. Я был пулеметчик, «первый номер». А «второй номер» получил ранение. Мне пришлось тащить пулемет с дисками на волокуше и вещмешок. Перед гарнизоном был наш подбитый танк. Я отдал волокушу с пулеметом и дисками замполиту, потому что воевать одному с пулеметом было невозможно. Замполит отдал мне автомат ППШ, с которым я дальше пошел.

Выбежали на дорогу, и тут появился танк Тигр. Он начал стрелять, осколком ранило моего товарища. Это был обновленный Тигр, уже не все наши пушки его брали. Танк въехал в гарнизон и начал все крошить. У нас не было даже гранат. Мы углубились в гарнизон, где танк не мог нас достать. Немецкие танки с дорог не съезжали. А потом нас сняли. Наша часть передвинулась ближе к передовой, и мы стояли под Синявино и держали оборону.

Операция Искра

Мы всю ночь ехали на трех танках, сидели наверху. Мы выехали на шоссе Мга-Любань к утру, ждали команду, что делать дальше. Немец ударил пулеметами. Офицер спрыгнул с танка и залег. Танк начал разворачиваться, чтобы ударить по немецким пулеметчикам и переехал нашего офицера. Автоматчик соскочил и начал стрелять в пулеметчиков. Один убежал, с другим он схватился врукопашную. Они оба получили ранения, немец подмял нашего автоматчика под себя и начал душить. Наш солдатик был послабее, он кричал:

- Ребята, помогите.

Мы с Васиным, моим товарищем подбежали. Васин выхватил штык и ударил немца. Но я сказал:

- Не мучай его.

Выстрелил из автомата и сразу убил его. Начался огонь с другой стороны. Наши подтащили два станковых пулемета и начали стрелять. В лесу пуля дала рикошет и попала в нашего пулеметчика. Его оттащили. Офицер дает приказ:

- Вперед!

А нас только двое, куда идти. Мы не знаем, столько там немцев. Но мы не ослушались, ведь могли и расстрелять в противном случае. Мы пошли. Васин перебегает первый, я его поддерживаю огнем. И вот мы подбежали к блиндажу. Немцы кричат: «Рус, сдаемся!». Мы взяли 8 человек, обыскали их, собрали со всех документы. Среди них был один эсэсовец. Он документы спрятал в рукавицу, а потом пытался выкинуть их. Остальные немцы нам об этом сказали:

- Папир, папир, мах.

Они сами не любили эсэсовцев. Офицер шел впереди, я ему крикнул:

- Стой.

Я ему объяснил, что эсэсовец выбросил документы. Мы ему сказали, чтобы он их нашел. Мы привели немцев в штаб корпус поздно вечером. Он располагался в лесу. Там были Мерецков и Ворошилов. Ворошилов спросил немцев по-немецки: «Вас не бьют?». Со штаба выскочили работники. Немцы ныли, наши хорошо поддали им.

В эту же ночь мы с Васиным поехали на танке назад на передовую. С нами был еще писарь. Внутрь танка мы бы не поместились. Там и так было 4 человек, а еще диски, снаряды. Одна береза попала в торец башни, сломалась и скинула писаря с танка. Мы начали стучать по танку, чтобы он остановился. Посадили писаря на танк, он орал от боли, очень болела рука. Мы выехали на поляну, остановились. Васин повел писаря в часть, а мы поехали дальше.

К утру мы вышли на дорогу Мга-Любань. Ждали команды. Подошли другие танки. Один стоял далеко, другой - на опушке. Я пошел к ребятам, одному сидеть на танке скучно. Вдруг выскочил Тигр и дал прямой наводкой по тому танку, на котором я недавно сидел. Он давал то болванками, то термитными. Наш танк сразу загорелся от первого снаряда. Тигр ударил по второму танку. Командира роты обожгло и ранило, механика-водителя убило, весь экипаж был ранен.

Остался целый только один танки. Мы посадили раненых на танк и поехали на нем. Немецкий танк по нам продолжал «собачить». В меня попало два осколка. Один пробил плечо насквозь, а второй остался под сердцем. Рентгена на фронте не было, об осколке никто не знал. Я два года воевал с ним. Мы вернулись в часть, многих убило.

Я попал в госпиталь, где оставался до весны. Мы узнавали новости по ”сарафанному” радио. Медаль за оборону Ленинграда я получил только 2004. В те годы я не получил, потому что поменял несколько частей, госпиталей и из-за этого документы затерялись. В наши дни я сдал документы, и мне выдали ее через военкомат.

Я сменил четыре госпиталя. Условия были разные. В Варьянтурстрое мы бегали в самоволку. Рядом работали женщины на торфоразработках. Мы бегали к ним в барак, а нас ловили. Командир взвода сажал на гауптвахту. Кто любил гулять, тех отправляли скорее на фронт.

Об особенностях службы в разведке

После ранения я влился в 65-ю краснознамённую дивизию, ее бросили под Новгород в январе 1944. Я уже был разведчиком. С нами занимался штрафник, разжалованный в солдаты офицер. Он был очень грамотен в военном деле. Занятия включали рекогносцировку местности, хождение по азимуту, приемы самообороны и рукопашного боя.

У нас была и другое питание, нам полагался доппаек (масло, хлеб, сахар). Но были периоды во время разведок, когда нечего было есть. У пехоты есть вещмешок, а мы ходили налегке. Однажды нашли и съели немецкие бутерброды. В Латвии зашли в дом, там стояла тыквенная каша. Население немцы выгнали. Первым попробовал санинструктор, как медицинский работник, потом мы съели. По местности мы перемещались скрытно, чтобы враг не обнаружил, с местным населением не контактировали.

Но приходилось ходить в атаку с остальными пехотинцами, и даже поднимать их в атаку ногами, прикладами. На Батецкой пришло новое пополнение, бойцы еще неопытные. Офицер сам к нам обратился за помощью.

Набирали разведчиков так. Приходит пополнения, и командир обращается:

- Поднимите руку члены партии. Поднимите комсомольцы.

Поднимают.

- Есть желающие в разведку?

Шли добровольцы.

- Кто сидел в тюрьме? Кто был в штрафной роте? За что?

С 58-й статье не брали, а вот воришку в разведку брали. В разведку ходили часто, бывает, отдохнем 1-2 дня, снова идем. Мы все время были впереди, старший и ездовой привозили нам пищу и вещи на лошадях. Звание в нашем подразделении значения не имело, кого назначат старшим – тот и руководит.

У нас взвод разведки был около 25 человек. На задание ходили разным числом: 3, 5, 7. Если разведка боем, то шли все и давали еще людей из пехоты. В таких случаях разделялись на группу захвата, группу прикрытия. В такой разведке были большие потери. Однажды разведка попала под свой же огонь. Офицеры были наравне с солдатами, мы подчинялись при выполнении задания, а на отдыхе панибратство было обычным делом. У нас было демократичнее, у других. Если офицер опытный – его ставят сразу на взвод. Если сразу только после курсов – то могли и на сержантскую должность поставить. Разведчики были зубастые, случались стычки, даже с офицерами.

Когда продвижение вперед было быстрым, снабжение части отставало. У немцев были склады на дорогах приготовлены заранее. Мы оторвемся далеко, а снаряды, питание, пополнение личного состава приходилось привозить издалека. Солдаты часто шли в атаку прямо с марша.

Наиболее трудные сезоны были весна и осень, когда распутица. Техника, обозы, лошади вязли. Надо переодевать армию, а не успевали. Я весной воевал в валенках, они промокали.

Зимой было полегче, но, конечно, морозы мучали. Нам, разведчикам, было трудно еще и потому, что и зимой и летом ходили в одной и той же одежде: маскхалаты, фуфайки.

Ночевать приходилось в лесу, клали ветки. У разведчиков нет ни шинелей, и палаток. Мы ложились друг на друга, получалось по 15 – 20 человек. Называли это «куча мала». Оружие в стороне, ставим часового, его подменяли.

Каждый разведчик умел разминировать. Заходя в тыл врага, нам приходилось проходить через минные поля. Возвращаться по той же дороге было нельзя. Немцы могли устроить засаду на нейтральной полосе. Могли и свои выстрелить. Солдату издалека не видно. Пока командир не подойдет и не стукнет, солдат стоит в траншее и стреляет. А весь фронт обойти – нужно время. Приходилось лежать на минном поле, на нейтральной полосе. Стреляют и наши, и немцы. Однажды зимой бежали по нашим же минам, хорошо, что проволочки торчали.

Между городами мы передвигались пешком. Из транспорта было несколько машин, они возили продукты. У нас, разведчиков, было несколько лошадей.

Освобождение Новгорода

Под Новгородом в январе 1944 наша дивизия прорвала линию обороны, и через нас пошли все остальные части в сторону Батецкой, разъезды Подберезье, Нащ. Мы находились в разъезде Нащ, отрезали немцев от железной дороги. Немцы пустили бронепоезд, и 200 солдат его охраняли.

Перед нами встала задача ликвидировать бронепоезд. У нас было по 3 мины на миномет, на себе несли по болоту, и на пулемет 1-3 ленты. В Подберезье бронепоезд прорвался, а мы ничего не могли сделать. Саперы пытались взорвать линию железной дороги, но одной шашки было недостаточно. Успели спилить один столб с освещением, немцы ударили огнем из бронепоезда и не подпускали близко.

Мы углубились в лес, началась перестрелка с немцами, которые прорывались на станцию Батецкая. Другая группа немцев пошла между боевым порядком и штабом, а у нас знамя в кустах. Мы были в тылу врага. Они могли захватить его, но к счастью, они о нем не знали. А если бы они захватили знамя, но вся часть была бы ликвидирована, а солдаты попали бы в плен. В некоторых частях, которые попадали в окружение, знамя отрывали с древка, обкручивали себя, прятали под шинель и прорывались. Даже если ранят, убьют, немец не будет обыскивать.

На Батецкой воевали также партизаны, держали ее несколько дней. Генерал с ними договаривался о взаимодействии, а в этот момент подошли немцы, 20 человек. Началась перестрелка.

На границе с Ленинградской областью были также финны, небольшие охранные подразделения при немцах. Они были хорошие разведчики, хорошо ориентировались в лесу. Однажды мы взяли пленного финна. Он хорошо говорил по-русски. Финны были еще более жестокими, чем немцы. Однажды в Ленинградской области они зашли в наш тыл, сняли пулеметчиков, охранявших госпиталь, зарезали раненых, медсестер, лошадей.

Псковская область

После Новгорода я попал в 239 дивизию разведчиком, а в июне 1944 г. мы брали Остров. Мы пошли в разведку боем и ворвались в штаб врага. Штаб располагался в зарытой в котлован цистерне, у которой было две двери, труба из кирпича для маскировки. Нас было 7 человек, мы сразу оборвали провода телефонной связи и антенны для работы рации, ворвались в котлован и оказались перед открытой дверью в штаб-цистерну. А вторая дверь была закрыта.

У товарища была противотанковая граната, он вырвал чеку и замахнулся. Это граната взрывного действия. Мы закричали:

- Что ты делаешь?!

Я к нему побежал.

- Где чека?

Она была на боевом взводе, но он еще не бросил гранату. Я разжал ему пальцы, проволочки просунул и вставил чеку на место. Иначе бы граната взорвалась, и нас всех убило бы.

- У тебя есть ручная граната? Давай, бросим ручную.

Мы бросили в трубу две ручные гранты. Произошёл взрыв, осколки дали рикошет от сферических стен. Немцы выразили желание сдаться. Под прицелом они вышли, построились, 6 человек. Мы их вывели на бруствер траншеи. Нам пришлось вести их через заградительное ограждение напрямую через нейтральную полосу. Тогда я ударил немца автоматом в спину и сказал идти.

Немец закричал:

- Мин, мин, мин.

Я еще раз его ударил. Он пошел по воронкам, и я за ним. Остальные прошли за нами, мы вышли на нейтральную полосу. Это было болотистое место. Немец ударил из тяжелой артиллерии. Боеприпасы попадали в болото, осколков не было, летела только болотная грязь. Пленные хотели разбежаться, но мы их остановили и сдали в штаб. Из немецкого штаба мы принесли рацию, пишущую машинку, наградные железные кресты, бельгийские пистолеты. Двое разведчиков остались в штабе забрать продукты. Мы взяли также маскхалаты. Советские были очень непрочные, быстро рвались, если где-нибудь зацепишься. А немецкие были намного прочнее. Я одел на себя немецкий маскхалат, когда нас вывели из боя. Это увидел майор и начал на меня орать, чтобы я снял немецкий маскхалат. Говорят, этот майор потом был снят, потому что не справлялся с управлением.

Только мы пришли в наш штаб, а немец пустил танки и пулеметчиков, расстрелял нашу половину нашей пехоты. Как кто-то покажется, они сразу режут. Пулеметы у немцев были мощные. Загорелся блиндаж, где были двое наших разведчиков. Они одели маскхалаты и по-пластунски пролезли по траншеи.

Командиру полка перебило ноги, заместитель не мог справиться и остановить отход пехоты. Это были необстрелянные солдаты, они испугались. Нам пришлось стрелять перед их ногами, чтобы остановить отступление. За захват немцев в Острове я получил медаль за отвагу.

После взятия Острова я получил звание ефрейтора, и нас перебросили во Псков. Во Пскове было тихо, и настоящая разведка не требовалась. Нас быстро сняли.

Сначала прошли Порхов. Под Порховом немцы захватили госпиталь, сняли часового и всех вырезали. Там было командирование немцев, и их взорвал подпольщик. Что было с ним – неизвестно. В Карамышевском районе было сильное партизанское движение. Немцы-каратели туда редко ходили. Работали сельсоветы, исполкомы, всё охраняли партизаны. Они нам помогали. Мы прошли через партизанский район, они нам давали мальчика-связного на лошади.

Нас перебросили в Белоруссию июле, освободили несколько городов. В Пинске взяли станцию. Вокруг Пинска были сплошные болота. Немцы проложили по болотам дороги из бревен, по ним ходили машины. Мы, разведчики шли по болотам, а пехота по дорогам.

Освобождение Прибалтики

Мы только перешли границу с Польшей, как нас перебросили в Прибалтику. В Латвии местное население к нам относилось по-разному, в т.ч. и настороженно. Несколько раз нас спрашивали:

- А будут ли колхозы?

В июле перед Двинском наша часть была обстреляна из орудия Берта. Оно было установлено на рельсы в крепости Двинска. Нас обстреляли, но жертв было немного, снаряды попадали в болото. Мы форсировали речку, ворвались в крепость всей частью. Для врага это была неожиданность. Один немец стоит и не может понять, что за войска. Мы обошли весь город, он был заминирован, но враг не успел ничего взорвать. Немцы срочно эвакуировались, свет оставили в госпитале. Некоторые даже приняли нас за своих. Мы брали много пленных, передавали их в специальные части под конвой.

Бои за Двинск продолжались еще три дня, а мы уже двигались по Северной Двине в сторону Риги. Карты, которые у нас были, часто не совпадали с тем, что было на местности. Перед Ригой мы наткнулись на вещи, оставленные убежавшими немцами. Они хотели взорвать мост, но не успевали и убежали. На одной палатке было написало латинскими буквами: ефрейтор Белов. Мы бежим за немцами, стреляем. А местные жители кричат нам:

- Мы сдаемся, мы сдаемся!

- На кой вы нам нужны, нам не до вас.

Немцы скрылись, мы их так и не поймали.

В октябре мы подошли к Риге. Железнодорожный мост разбомбили или взорвали еще до нас. В лесу прижали большую группу немцев. Начали брать города по берегам залива. Там были незамерзающие порты. Брали их налетом, особых боев не было. Враг не ожидал нашего наступления. Наши войска привезли торпедные катера на машинах. У немцев были смертники, прикованные к скалам.

Нас правили на Литву. Здесь население жило беднее, чем в Латвии. Полы в домах были земляные. Ходили в деревянной обуви. Нам выдавали разговорники, чтобы общаться с местным населением. Но давались нам языки трудно.

На границе Литвы и Латвии перед нами разбили часть, немцы взяли советское оружие, потом стреляли по нам из наших пулеметов. Мы идем, перед нами речка. Один берег пологий, другой – высокий. Немцы заняли оборону на высоком берегу. У них вместо окопов были ячейки на два человека. Велось наблюдение за противоположным берегом. Наши ребята смогли проскочить незамеченными под берег, а нас и еще двух разведчиков, немцы отсекли. Мы лежали на ровном месте, у нас лопаток нет, окопаться не чем. Потом подошла наша пехота. Когда началась перестрелка, Мухиторян бросил гранату. Из ячейки выскочили раненные немцы. Мухиторян бросился на них, но в него выстрелил немецкий пулемет из соседней точки. Пуля прошла на вылет, и он погиб. Мы начали стрелять, взяли в плен немецкого наблюдателя, отвели его в штаб.

У меня случился конфликт с заместителем комполка. Мы хотели послушать, что говорит пленный немец, командир полка ничего не сказал по этому поводу, а заместитель майора потребовал, чтобы мы уходили на передний край.

- Возьмите ту высоту. Блокируйте точки (пулеметы), а то я всех в штрафную роту отправлю.

Пришлось ползти на точку, раз приказано. А немцы в нас кидают наши же гранаты. Утром группа немцев вылезла на бруствер. Их ждал танк, и они на нем уехали.

Потом мы вернулись в Латвию, в курляндскую группировку. Меня назначили командиром взвода разведки. Я уже был сержантом. Я стал водить разведчиков. Однажды мы шли группой и столкнулись с немецкой разведкой. Завязалась перестрелка, мы побежали за ними. Добежали до забора. Немцы сделали заграждение из поваленного леса наподобие забора. Чтобы пройти, его надо было перепрыгивать, а враг его простреливает из пулемета. В одном месте мы все-таки вклинились, но с большими потерями. Кого в госпиталь, кого – убили. Остался я и еще один солдат. Подошла наша пехота, «налегке», без пулеметов и минометов.

Рядом шумел танк, меня послали проведать, что это такое. Я пошел в разведку с новой группой. Пехота была разрознена, не было окопов. Кто что успел накопать, там и прятался. Я наткнулся на немцев. Они минировали блиндажи на нейтральной полосе. Уже было темно, я принял их за наших и спросил их, кто они. Они дали очередь и убежали. Меня ранило в руку, мы не успели их окружить. Посмотрели, что заминировать блиндаж они не успели. Я доложил начальнику разведки, что блиндаж свободен, можно продвинуть пехоту. Опять загудел танк. Начальник разведки приказывает:

- Срочно проверьте танк.

Мы опять пошли. Я начал искать разведчиков по траншеям. Они попрятались вместе с пехотой. Я бегал, искал их. И тут разрыв, и меня ранило. Меня волной бросило в немецкую траншею, но там уже были наши. Перебило полностью руку. У меня с тех пор нет лучевой кости. Я упал головой вниз на какого-то солдата, его ударило диском автомата.

Солдаты взяли у меня автомат, помогли подняться из траншеи. Это было 25 января 1945 года. Пока я шел в штаб зацепился за телефонные провода. Стрелял немецкий пулеметчик, но меня заметил офицер, помог распутаться. Небольшими перебежками мы добрались до штаба. Я пришел в штаб и доложил обстановку. Меня начали перевязывать. Вместо меня назначили старшину руководить разведкой, и его группа угнала немецкий танк. Я с офицером доложили обстановку в штабе и пошли в госпиталь. Эту операцию мне дали орден Славы.

Возвращение и день Победы

В госпитале мне сделали перевязку. Однажды я увидел, что идут наши разведчики. Они ехали в тыл на отдых, и я попросился ними. Они уговорили начальника госпиталя, чтобы я поехал с ними. Мне выдали документы, на станции мы погрузились. В Барановичах в офицерском вагоне один офицер чистил пистолет, и случайно выстрелил и ранил соседа. Его забрал СМЕРШ, хотели забрать и меня. Штаб выдал мне документы и поставил на довольствие. На каждой станции была комендатура, когда прибывает поезд, выдается довольствие. Поезда стояли по нескольку дней, пропускали составы на фронт.

Когда я прибыл в Ленинград, я приехал в госпиталь на Петроградской стороне, но меня туда не приняли, посмотрели, что я ехал полмесяца, засомневались, вдруг я шпион, и отправили в Александро-Невскую лавру. Там был сортировочный госпиталь. Везде стоят часовые, крутятся какие люди, я потом догадался, что это были работники госбезопасности. Проверка шла несколько дней. После нее меня отправили в больницу им. Мечникова. На второй день после операции я поехал к родителям. Я ничего не знал о судье родителей, которые остались в блокадном Ленинграде. Дом разбит, я пошел к тетке. Она рассказала, что мои родители умерли в блокаду. Отец в 1941, сестра в 1942. Ушла и не вернулась. Мать в 1943, когда уже прибавили норму. Но она отрывала от себя, и благодаря этому выжила другая сестра

Как-то я спросила своего отца: «Папа, а что самое страшное было у тебя на войне? Убить немца?» Он сказал: «Самое страшное на войне, – добавил папа, – это потеря друга».
Гибель друзей оставила самые тяжёлые воспоминания. Вот один из его немногочисленных рассказов, который я услышала в 1969 году. Привожу его почти дословно.
Бой у нас был тяжелый. Стояли мы на высотке (я забыла, где именно это было).
Нам нужно было ее держать около трех суток. Нас всего – восемь человек, а фрицев – сорок или пятьдесят. Боеприпасами мы были обеспечены, но их все равно было мало. На третьи сутки мы расстреляли почти весь боезапас. Надеялись только на подмогу от наших. Есть нечего, воды осталось совсем немного. Немцы, сволочи, стреляют, не дают к ручью подойти. И всё кричат: «Русиш, сдавайс! Капут!» Но подмога к нам всё-таки подошла. Наши! Положили мы немцев на лопатки. Но и самим досталось. Я-то еще легко отделался – ранение в руку, в плечо. А вот другу моему осколок в живот попал. Поместили нас в госпиталь. Недели через две я попросился на выписку, чтобы догнать свою часть.
Зашел в палату к «тяжелым», где лежал мой друг. Повидаться хотел с ним перед выпиской. Сам-то я уже в форме, бодрый, хотя рука ещё на перевязке висит. Пистолет мой табельный при мне, в кобуре. Я уже лейтенантом тогда был. Вижу: совсем друг мой плох. Не жилец.
Говорит он мне: «На фронт»? «На фронт, – отвечаю, – давай лечись, да догоняй нас». А у меня самого прямо ком в горле – вижу, что парень не выйдет из госпиталя живым. Тут товарищ и говорит мне:
- Степан! Ты мне друг?
- Друг, конечно, друг!
- Если ты мне друг, возьми пистолет и пристрели меня, все равно мне не жить. Видишь, как я мучаюсь?
Я-то все, конечно, видел, понимал и страдал за него. Но застрелить товарища я не мог, никогда не поднялась бы рука. Сказал ему: «Прости. Не могу». И пошел. А он мне вслед: «Ты не друг, а предатель и трус! Ты не смог облегчить мне последние минуты. Патрона стало жалко?!»
В коридоре госпиталя я долго бился головой о стенку и плакал. Плакал оттого, что не мог ничем помочь другу, моему лучшему другу, с которым в разведку ходил. И еще о том я плакал, что он ругал и проклинал меня. Я понимал, что это – от боли, от бессилия. Но при помощи пули я помочь ему никак не мог». http://ioganna1980.livejournal.com/552.html

Воспоминание ветерана Василия Ивановича.
Мой дед по линии матери - Басюк Петр Павлович из села Сосновка под Киевом. Старший сержант. 160 танк. бригада, 26 мех.стр. бригада водитель, позже командир танка. май 44 контузия. С октября 44 механик в автополку. В 45 демобилизован. Строитель. Передвигал 6 доменную печь Днепродзержинского металлургического комбината. Получил за это орден Ленина. Фильм "Высота" смотрели? Про него.
Был у него друг. Из одного села. Василий Иванович. Фамилию, где, кем работал ни я ни мать не помним. По видимому офицер. У него на пиджаке кроме "отечественной войны" орден с полководцем был. С кем я и не помню. (Кстати, почему-то ни деды мои, ни друзья их ордена и мундиры носить не любили. Колодки - бывало, а ордена-медали ни-ни. Только на День Победы).
И рассказывал как-то Василий Иванович:
"... Дело было летом 42. Полк, где служил я немец побил. Отступал я по степям в сторону Волги с остатками батальона да людьми прибившимся. Сам из пехоты, а шли с нами и пушкари, и танкисты, и саперы, даже летчик был.
Какое-то время у нас за спиной батальон то ли румынский, то ли венгров шел. Сами километрах в 10, а разведка в километре-двух. У них разведка конная была, так они выедут на пригорок и смотрят в бинокли.
И шел с нами мужичонка. То ли из новосформированной части, то ли из ополченцев. Вся форма на нем как не по росту была. Нес он пулемет ручной, дисковый. Подходили мы к деревне какой-то, я внимание на него и обратил. Вижу - не выдюжит, отстанет скоро. Сам я еще с 32 в армии, финку прошел, в Буковине, и в Войне с первого дня. Я уставших по глазам видеть научился, они пустые какие-то становятся. Как у покойника.
Точно, прошли мы деревню. Гляжу отстал он. Ну времени искать кого-то не было, мы дальше пошли. А замечаем, что-то конников не видно. Уже давно должны маячить, а нет их.
Вызвались со мной несколько человек назад вернуться. Подходим к деревне и видим: Батюшки-светы! Батальон в походной колонне. Убитый лежит. Весь как шел, так и пострелян. Я такого за всю Войну больше ни разу не видел.
Мы туда откуда стрелять должны были - а там он. Мужичонка этот лежит. метрах в 50, за тыном. Лежит на спине, в небо лицом, пулемет рядом валяется, а сам шашкой посечен.
Он видать понял, что не дойдет. Спрятался в деревне. Разведку пропустил а батальон весь как был пострелял. Пулемет с диском пустым бросил, на спину повернулся и лежал, в небо глядел, пока его шашками разведка рубила.

Саша! Вот чем дольше живу и чем и больше думаю о подобных ситуациях, что описаны в предыдущих сообщениях, тем больше поражаюсь этим людям!!! Такой народ победить невозможно!!!
Не понимают и боятся нас многие, но это их проблемы.
И фестивали, подобные Арызсскому, надо беречь и поддерживать. Будем ещё строже относиться к творческой части.

Личный счет танкиста Колобанова: 22 немецких танка в одном бою

Все это было так:
В молчании суровом
Стоит тяжелый танк,
В леске замаскирован,
Враги идут толпой
Железных истуканов,
Но принимает бой
Зиновий Колобанов.

Эти стихи - лишь небольшой отрывок из поэмы, которая была написана в сентябре 1941 года поэтом Александром Гитовичем в честь командира 3-й танковой роты 1-го танкового батальона 1-й танковой дивизии старшего лейтенанта Зиновия Колобанова. За месяц до этого, - 20 августа 1941 года экипаж танка, которым командовал 30-летний Колобанов, уничтожил в одном бою 22 немецких танка. Всего же за этот день 5 танков роты Колобанова подбили 43 вражеских танка. Кроме того, были уничтожены артиллерийская батарея, легковая машина и до двух рот гитлеровской пехоты.Это произошло как раз в те дни, о которых сложилось прочное мнение: советские войска в начале Великой Отечественной войны только отступали, не оказывая врагу серьезного сопротивления. Геройские свершения Зиновия Колобанова и его подчиненных призваны развеять этот миф – Красная Армия билась летом 1941 года с фашистско-немецкими захватчиками изо всех сил.
Приказ комдива: «Стоять насмерть!»
В конце августа 1941 года 3-я танковая рота Колобаева обороняла подступы к Ленинграду в районе города Красногвардейска. Каждый день, каждый час был «на вес золота» - из северной столицы эвакуировались военные предприятия и мирное население. 19 августа З. Колобаев получил личный приказ от командира дивизии: перекрыть три дороги, которые ведут к городу со стороны Луги, Волосово и Кингисеппа. Защитить три дороги пятью танками – с эти мог справиться только он. Танкист к тому времени прошел финскую войну, трижды горел в танке, но каждый раз возвращался в строй.
Позиция тяжело танка КВ-1 Колобанова находилась на высоте с глинистым грунтом, на расстоянии около 150 м от развилки дорог, около которой росли две березы. Длина просматриваемого участка дороги около 1000 м, 22 танка легко размещаются на нем при походной дистанции между танками 40 м. Выбор места для ведения огня по двум противоположенным направлениям  объясняется следующим. Противник мог выйти на дорогу на Мариенбург либо по дороге от Войсковиц, либо по дороге от Сяськелево. В первом случае пришлось бы стрелять в лоб. Поэтому капонир был вырыт прямо напротив перекрестка с таким расчетом, чтобы курсовой угол был минимальным. При этом пришлось смириться с тем, что расстояние до развилки сократилось до минимума.
Около 14:00 20 августа после безрезультатно завершившейся авиаразведки, которую провели немцы, по приморской дороге на совхоз Войсковицы проследовали немецкие разведчики-мотоциклисты, которых экипаж Колобанова беспрепятственно пропустил, дождавшись подхода основных сил противника. За полторы – две минуты, пока головной танк преодолевал расстояние до перекрестка, Колобанов убедился, что в колонне нет тяжелых танков, окончательно составил план боя и решил пропустить всю колонну до развилки (Ориентир № 1). В этом случае все танки успевали пройти поворот в начале насыпной дороги и оказаться в пределах досягаемости его пушки. В колонне двигались лёгкие танки немецкой 6-й танковой дивизии (в других источниках также называются 1-я или 8-я танковые дивизии).Подбив танки в голове, середине и в конце колоны, Колобанов не только заблокировал дорогу с обоих концов, но и лишил немцев возможности съехать на дорогу, ведущую на Войсковицы. Во вражеской колонне возникла страшная паника. Одни танки, пытаясь скрыться от губительного огня, лезли под откос и там вязли по башни в болоте. Потом и они были сожжены. Другие, пытаясь развернуться, натыкались друг на друга, сбивая гусеницы и катки. Перепуганные экипажи, выскакивая из горящих машин, в страхе метались между ними. Большинство из них попадали под пулеметный огонь.
За 30 минут боя экипаж Колобанова подбил все 22 танка в колонне. Из двойного боекомплекта было израсходовано 98 бронебойных выстрелов. После боя на КВ-1 Зиновия Колобанова  насчитали более сотни попаданий.
Сразу после этого танкового сражения, закончившегося полной победой советского оружия, в газете «Красная звезда» появилась заметка о подвиге танкиста Колобанова.  
В ней подтверждается информация о количестве подбитых танков, но, пожалуй, самое главное, -  Зиновия Колобанова и всех членов его экипажа за проявленные в победоносном бою мужество и героизм были представлены к званию Герой Советского Союза. Но высшее командование не сочло, что подвиг танкистов заслуживает столь высокой оценки. Зиновия Колобанова наградили орденом Красного Знамени, Андрея Усова — орденом Ленина, Николая Никифорова — орденом Красного Знамени, а Николая Родникова и Павла Киселькова — орденами Красной Звезды.
После подвига
Ещё три недели после боя под Войсковицами рота старшего лейтенанта Колобанова сдерживала немцев на подступах к Красногвардейску в районе Большой Загвоздки. За это время 5 танков Колобанова уничтожили три миномётных батареи, четыре противотанковых орудия и 250 немецких солдат и офицеров.
13 сентября 1941 года Красногвардейск был оставлен частями Красной Армии. Рота Колобанова была опять оставлена на самом важном в тот момент рубеже – она прикрывала отход последней войсковой колонны на город Пушкин. 15 сентября 1941 года старший лейтенант Колобанов был тяжело ранен. Ночью на кладбище города Пушкин, где танки заправлялись топливом и боеприпасами, рядом с КВ Зиновия Колобанова разорвался немецкий снаряд. Танкист получил осколочное ранение головы и позвоночника, контузию головного и спинного мозга.
Война для Зиновия Колобанова закончилась.Его отправили на лечение в Травматологический институт Ленинграда, в тот самый город, который танкист так успешно оборонял. До наступления блокады северной столицы, герой-танкист был эвакуирован и до 15 марта 1945 года лечился в эвакогоспиталях № 3870 и 4007 в Свердловске. Но летом 1945 года, восстановившись после ранения, Зиновий Колобанов вернулся в строй. Ещё тринадцать лет он служил в армии, выйдя в запас в звании подполковника, затем много лет жил и работал на заводе в Минске.
В начале 1980-х годов на месте боя под Войсковицами было решено поставить памятник. Зиновий Колобанов написал письмо министру обороны СССР Дмитрию Устинову с просьбой выделить танк для установки на постамент, и танк был выделен, правда, не КВ-1, а более поздний ИС-2.Однако сам факт того, что министр удовлетворил просьбу Колобанова, говорит о том, что о герое-танкисте он знал, и подвиг его под сомнение не ставил.
Почему не герой? На вопрос: «Почему герою-танкисту Колобанову ни в годы Великой Отечественной войны, ни после ее окончания так и не было присвоено звание Герой Советского Союза?» есть два ответа. И оба они кроются в биографии танкиста Зиновия Григорьевича Колобанова.
Первая причина - после войны журналист «Красной Звезды» А.Пинчук опубликовал информацию, что якобы за прорыв линии Маннергейма Колобанов З.Г. стал Героем Советского Союза (в начале марта 1940 года получил Золотую Звезду и орден Ленина) и ему присвоили внеочередное звание капитана. Но за братание его подчинённых с финскими военнослужащими после подписания Московского мирного договора от 12 марта 1940 года Колобов З.Г. был лишён и звания, и награды, документальных сведений, подтверждающих получение Колобановым З.Г. звание Героя Советского Союза за участие в Финской войне, нет.
Вторая причина - 10 декабря 1951 года Колобов был переведён в Группу советских войск в Германии (ГСВГ), где проходил службу до 1955 года. 10 июля 1952 года З. Г. Колобанову присвоено воинское звание подполковник, а 30 апреля 1954 года Указом Президиума Верховного Совета СССР награждён орденом Красного Знамени (за 20 лет выслуги в армии).В это время из танкового батальона в английскую оккупационную зону дезертировал советский солдат. Спасая комбата от военного трибунала, командарм объявил Колобанову З.Г. о неполном служебном соответствии и перевёл его в Белорусский военный округ. В советское время наличие в биографии даже одной из перечисленных причин было вполне достаточно для того, чтобы отказать в присвоении звания Героя Советского Союза. Зиновий Колобанов ушёл из жизни в 1994 году, но ветеранские организации, общественники и историки по сей день предпринимают попытки добиться присвоения ему звания Героя России.
В Гатчинском районе Ленинградской области, там где воевал Зиновий Колобанов в 1941 году, был организован сбор подписей под обращением с просьбой удостоить героя-танкиста заслуженной им в самом начале Великой Отечественной войны высокой награды посмертно. В год 70-летия Победы, по мнению общественности, это было бы вполне логично и уместно.

Автор: Олег Горюнов

Киев не бомбить!

Прошли полный курс обучения на самолетах ИЛ-2, и в июле 1943 года нас выпустили из училища. Мне присвоили звание младшего лейтенанта, и я попал в учебный полк, где нас обучали применять боевое вооружение самолета. А в октябре меня направили в 235-й штурмовой Проскуровский авиационный полк 264-й штурмовой Киевской авиационной дивизии 5-го штурмового Винницкого корпуса. Корпусом командовал Николай Петрович Каманин — Герой Советского Союза №2, участник легендарной эпопеи по спасению экипажа ледокола «Челюскин».

Прибыв в полк, мы думали, что сразу — в бой, ведь готовилась Киевская наступательная операция. Но командир полка умерил наш пыл, порекомендовал посмотреть, как летают «старики». А кто такой «старик»? Он по возрасту моложе меня, но имеет большой боевой опыт. И мы смотрели, а параллельно по картам изучали район боевых действий. И так изучали, что до сих пор помню эту местность. Потом приняли экзамен, и 3 ноября меня включили в боевой расчет. Штурмовики летали шестерками, и меня поставили на правый фланг, замыкающим. Первый вылет оказался вполне удачным. «Обедню» я не испортил, старался выполнить наказ командира эскадрильи Петра Дылько: «Никогда не напрашивайся, никогда не отказывайся, делай, как я, научишься — будешь делать, как ты!».

Шли бои за освобождение Киева, и нам дали приказ: «Киев не бомбить!». Город весь горел, Крещатик лежал в руинах. Мы бомбили переправы, немецкие позиции в пригороде и железную дорогу. Так началась моя боевая работа.

Воздушная пехота

Двадцать второго ноября меня за участие в Киевской операции за успешные 10 боевых вылетов наградили первым орденом – орденом Славы 3-й степени под №56. Это солдатский орден, но в авиации в виде исключения им награждали младших лейтенантов.

Позже, в октябре 1944 года, когда я совершил 118 успешных вылетов, меня представили к званию Героя Советского Союза. Успешным признавался вылет, в ходе которого уничтожалась техника противника: танки, самолеты, автомобили, а также укрепления, переправы — все, что препятствовало продвижению пехоты. Нас тоже называли пехотой, только воздушной, потому что мы летали на низких высотах и всей огневой мощью поддерживали пехоту наземную.

Факт уничтожения техники или какого-либо объекта подтверждался фотосъемкой, и снимки после боя анализировались специальной службой. Если танк или автомобиль горит, значит, уничтожен. Не горит, значит, не засчитывали. Если уничтожался самолет противника в ходе воздушной схватки, должны были быть подтверждения других экипажей, экипажей истребителей сопровождения и наземных войск, которые вели боевые действия в этом районе. И никак иначе.

Мои наградные материалы два года где-то ходили по инстанциям, а поскольку представление не реализовано, других наград мне не давали. Таков порядок, а указ о награждении вышел уже после войны — 15 мая 1946 года. Товарищи в шутку интересовались, где мои награды. И я всегда отшучивался: «Это все условно, главное, что живой остался!». А для штурмовиков это весьма актуально, потому что летчик-штурмовик на войне успевал сделать в среднем 6–7 боевых вылетов.
И если говорить, что я делал что-то особое, — нет. Я обычный летчик, который воевал, как и все мои боевые товарищи. Поверьте, о наградах в бою не думаешь…

Парад Победы

Под конец войны мы дислоцировались в Чехословакии. Второго мая 1945 чехи нам говорят: «Война кончилась!».

— Как кончилась?

Оказалось, действительно, подписан акт о безоговорочной капитуляции. Все кричат: «Победа!». Столы накрыли, пальба из всех видов оружия. А наутро — опять лететь на задание. Группа немцев под командованием Шернера с боями прорывалась на Запад, и с ними шли бандеровцы, власовцы и бульбовцы — всякая нечисть. Нашей задачей было не дать им уйти. И мы летали — третьего, четвертого и пятого мая. Девятого мая официально сообщили об окончании войны, а мы все летаем. И так до 10 мая. А потом поставили самолеты по капонирам и поняли, что мы безработные, такое непривычное чувство собственной ненужности...

...На Красной площади был Парад Победы. В дивизию пришла бумага, что для участия в параде нужно отобрать двух человек. Поначалу выбирали по росту, но потом отказались от этого.

Посмотрели заслуги и отправили меня и начальника связи. Из Братиславы в Москву ехали поездом. Жили в общежитии на Стромынке. Маршировали каждый день. Первоначально парад назначили на 12 июня, но синоптики дали прогноз, что в этот день будет дождь, перенесли на 24-е. Однако получилось, что 12-го день выдался солнечный, а 24-го был дождь. Поэтому в параде участвовали только сухопутные войска, без авиации. Потом с метеослужбой разобрались, конечно.

Но что самое интересное: возглавлял нашу парадную коробку генерал Каманин, а в одном из последних рядов шел его сын Аркадий, самый молодой летчик ВВС. Он начал летать, когда ему было 14 лет, летал на самолете связи, воевал мужественно, сбил два самолета, награжден двумя орденами Красной Звезды и орденом Красного Знамени. Однажды на командном пункте фронта маршал Малиновский увидел Аркашу и спросил у отца: «Как же ты разрешил ему летать?». Каманин-старший ответил:

— Разве я мог запретить ему защищать Родину?!

Первый космонавт Земли

После войны я работал в системе ДОСААФ. Меня назначили начальником Саратовского аэроклуба, курсантом которого стал Юрий Гагарин. Мы, конечно, не могли тогда знать, что это будущий космонавт. Но Юра мог и не стать летчиком. Он учился в индустриальном техникуме, а заместитель председателя ДОСААФ СССР по авиации Н.П.Каманин подписал приказ: студентов техникума в аэроклуб на летное отделение не брать. Народному хозяйству нужны были специалисты среднего звена — прорабы, мастера, начальники цехов. А Юра с друзьями пришел в аэроклуб и просился зачислить на летное отделение. Я объясняю, что не могу этого сделать, есть запрещающий приказ. Но они очень настойчиво просили. Зачислить не зачислил, но пообещал, что когда буду в Москве, переговорю с генералом Каманиным. И действительно, через некоторое время меня вызвали в Москву на сборы, и я рассказал Николаю Петровичу о Гагарине. Сказал, что парень дисциплинированный, хорошо учится, отличный спортсмен, секретарь комитета комсомола. Такие летчики нам и нужны. Каманин ответил:

— Денисенко, ты ведь знаешь, стенку лбом не прошибешь, но обойти ее можно. Сами на месте посмотрите, во-первых, чтобы руководство техникума не возражало, а во-вторых, с военкоматом договоритесь.

Так я и сделал, и Гагарин стал курсантом Саратовского аэроклуба. И пока я утрясал вопросы во всех инстанциях, он проходил курс теоретической подготовки, после чего сдал все предметы на «отлично». А занятия ведь проходили каждый вечер — по 4 часа. И это после трех пар занятий в техникуме. Какие нужны были организованность, упорство и сила воли! Но из-за теоретического курса Юра отстал по практической летной подготовке. Он убеждал меня, что ликвидирует отставание, а я ему сказал: «Давай так: приносишь диплом с отличием из техникума — будешь летчиком. Нет диплома с отличием — будешь литейщиком!». Прошло некоторое время, и Гагарин приносит мне диплом с отличием. Уговор есть уговор, оставалось только зачислить его в летную группу, где Юра вскоре стал одним из лучших. При этом он был обычным парнем: любил пошутить, сбегать с друзьями на реку поплавать, бывало, на бахчу за арбузами лазили. Обычный молодой человек, но трудяга — до мозга костей.

После окончания аэроклуба Гагарин получил направление в Оренбургское летное училище, потом его отобрали в отряд космонавтов, и он первым из землян совершил полет в космос. Однако не забыл, кто ставил его на крыло, прислал в адрес аэроклуба телеграмму со словами благодарности. Нам было очень приятно пожинать такие замечательные плоды своего многолетнего труда.

Кютинен Даниил Иванович — пекарь блокадного Ленинграда, умерший от истощения 3 февраля 1942 г. в возрасте 59 лет прямо на работе. Умер, но не съел ни грамма выпекаемого хлеба. Похоронен на Шуваловском кладбище. Внесен в книгу памяти блокады Ленинграда.

Немецкие солдаты о Русских.

Из книги Роберта Кершоу «1941 год глазами немцев»:

«Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!» /Артиллерист противотанкового орудия/
«Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить…» /Танкист группы армий «Центр»/
После успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, – признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. – Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».
«На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть». /Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер/
«В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов». /Офицер 7-й танковой дивизии/
«Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого… Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям» /Генерал-майор Гофман фон Вальдау/
«Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!» /Один из солдат группы армий «Центр»/
«Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись». /Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии/
Восточная компания
71 год назад гитлеровская Германия напала на СССР. Каким оказался наш солдат в глазах врага - солдат немецких? Как выглядело начало войны из чужих окопов? Весьма красноречивые ответы на эти вопросы можно обнаружить в книге, автор которой едва ли может быть обвинен в искажении фактов. Это «1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных» английского историка Роберта Кершоу, которая недавно опубликована в России. Книга практически целиком состоит из воспоминаний немецких солдат и офицеров, их писем домой и записей в личных дневниках.

Вечер 21 июня

Вспоминает унтер-офицер Гельмут Колаковски: «Поздним вечером наш взвод собрали в сараях и объявили: «Завтра нам предстоит вступить в битву с мировым большевизмом». Лично я был просто поражен, это было как снег на голову, а как же пакт о ненападении между Германией и Россией? Я все время вспоминал тот выпуск «Дойче вохеншау», который видел дома и в котором сообщалось о заключенном договоре. Я не мог и представить, как это мы пойдем войной на Советский Союз». Приказ фюрера вызвал удивление и недоумение рядового состава. «Можно сказать, мы были огорошены услышанным, - признавался Лотар Фромм, офицер-корректировщик. - Мы все, я подчеркиваю это, были изумлены и никак не готовы к подобному». Но недоумение тут же сменилось облегчением избавления от непонятного и томительного ожидания на восточных границах Германии. Опытные солдаты, захватившие уже почти всю Европу, принялись обсуждать, когда закончится кампания против СССР. Слова Бенно Цайзера, тогда еще учившегося на военного водителя, отражают общие настроения: «Все это кончится через каких-нибудь три недели, нам было сказано, другие были осторожнее в прогнозах - они считали, что через 2-3 месяца. Нашелся один, кто считал, что это продлится целый год, но мы его на смех подняли: «А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?»

Но не все были столь оптимистичны. Эрих Менде, обер-лейтенант из 8-й силезской пехотной дивизии, вспоминает разговор со своим начальником, состоявшийся в эти последние мирные минуты. «Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон», - не скрывал он пессимизма... Менде, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии».

В 3 часа 15 минут передовые немецкие части перешли границу СССР. Артиллерист противотанкового орудия Иоганн Данцер вспоминает: «В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы».

22 июня, Брест

Захват Брестской крепости был поручен 45-й пехотной дивизии вермахта, насчитывавшей 17 тысяч человек личного состава. Гарнизон крепости - порядка 8 тысяч. В первые часы боя посыпались доклады об успешном продвижении немецких войск и сообщения о захвате мостов и сооружений крепости. В 4 часа 42 минуты «было взято 50 человек пленных, все в одном белье, их война застала в койках». Но уже к 10:50 тон боевых документов изменился: «Бой за овладение крепостью ожесточенный - многочисленные потери». Уже погибло 2 командира батальона, 1 командир роты, командир одного из полков получил серьезное ранение.

«Вскоре, где-то между 5.30 и 7.30 утра, стало окончательно ясно, что русские отчаянно сражаются в тылу наших передовых частей. Их пехота при поддержке 35-40 танков и бронемашин, оказавшихся на территории крепости, образовала несколько очагов обороны. Вражеские снайперы вели прицельный огонь из-за деревьев, с крыш и подвалов, что вызвало большие потери среди офицеров и младших командиров».

«Там, где русских удалось выбить или выкурить, вскоре появлялись новые силы. Они вылезали из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, вели прицельный огонь, и наши потери непрерывно росли».
Сводка Верховного командования вермахта (ОКВ) за 22 июня сообщала: «Создается впечатление, что противник после первоначального замешательства начинает оказывать все более упорное сопротивление». С этим согласен и начальник штаба ОКВ Гальдер: «После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям».

Для солдат 45-й дивизии вермахта начало войны оказалось совсем безрадостным: 21 офицер и 290 унтер-офицеров (сержантов), не считая солдат, погибли в ее первый же день. За первые сутки боев в России дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за все шесть недель французской кампании.

«Котлы»

Самыми успешными действиями войск вермахта были операцию по окружению и разгрому советских дивизий в «котлах» 1941-го года. В самых крупных из них - Киевском, Минском, Вяземском - советские войска потеряли сотни тысяч солдат и офицеров. Но какую цену за это заплатил вермахт?

Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии: «Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись».

Автор книги пишет: «Опыт польской и западной кампаний подсказывал, что успех стратегии блицкрига заключается в получении преимуществ более искусным маневрированием. Даже если оставить за скобками ресурсы, боевой дух и воля к сопротивлению противника неизбежно будут сломлены под напором громадных и бессмысленных потерь. Отсюда логически вытекает массовая сдача в плен оказавшихся в окружении деморализованных солдат. В России же эти «азбучные» истины оказались поставлены с ног на голову отчаянным, доходившим порой до фанатизма сопротивлением русских в, казалось, безнадежнейших ситуациях. Вот поэтому половина наступательного потенциала немцев и ушла не на продвижение к поставленной цели, а на закрепление уже имевшихся успехов».

Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, в ходе операции по уничтожению советских войск в Смоленском «котле» писал об их попытках вырваться из окружения: «Весьма значимый успех для получившего такой сокрушительный удар противника!». Кольцо окружения не было сплошным. Два дня спустя фон Бок сокрушался: «До сих пор не удалось заделать брешь на восточном участке Смоленского котла». Той ночью из окружения сумели выйти примерно 5 советских дивизий. Еще три дивизии прорвались на следующий день.

Об уровне немецких потерь свидетельствует сообщение штаба 7-й танковой дивизии, что в строю осталось всего 118 танков. 166 машин было подбито (хотя 96 подлежали ремонту). 2-я рота 1-го батальона полка «Великая Германия» всего за 5 дней боев на удержание линии Смоленского «котла» потеряла 40 человек при штатной численности роты в 176 солдат и офицеров.

Постепенно менялось и восприятие войны с Советским союзом у рядовых немецких солдат. Безудержный оптимизм первых дней боев сменился осознанием того, что «что-то идет не так». Потом пришли безразличие и апатия. Мнение одного из немецких офицеров: «Эти огромные расстояния пугают и деморализуют солдат. Равнины, равнины, конца им нет и не будет. Именно это и сводит с ума».

Постоянное беспокойство доставляли войскам и действия партизан, число которых росло по мере уничтожения «котлов». Если поначалу их количество и активность были ничтожны, то после окончания боев в киевском «котле» число партизан на участке группы армий «Юг» значительно возросло. На участке группы армий «Центр» они взяли под контроль 45% захваченных немцами территорий .

Кампания, затянувшаяся долгим уничтожением окруженных советских войск, вызывала все больше ассоциаций с армией Наполеона и страхов перед русской зимой. Один из солдат группы армий «Центр» 20 августа сетовал: «Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции». Его рота, начиная с 23 июля, участвовала в боях за «танковую автостраду № 1». «Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы, и так далее». Победа уже не казалась столь недалекой. Напротив, отчаянное сопротивление противника подрывало боевой дух, внушало отнюдь не оптимистические мысли. «Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!»

За первые месяцы кампании была серьезно подорвана боеспособность танковых частей группы армий «Центр». К сентябрю 41-го 30% танков были уничтожены, а 23% машин находились в ремонте. Почти половина всех танковых дивизий, предусмотренных для участия в операции «Тайфун», располагали лишь третью от первоначального числа боеготовых машин. К 15 сентября 1941 года группа армий «Центр» располагала в общей сложности 1346 боеготовыми танками, в то время как на начало кампании в России эта цифра составляла 2609 единиц.

Потери личного состава были не менее тяжелыми. К началу наступления на Москву немецкие части лишились примерно трети офицерского состава. Общие потери в живой силе к этому моменту достигли примерно полумиллиона человек, что эквивалентно потере 30 дивизий. Если же учесть, что только 64% от общего состава пехотной дивизии, то есть 10840 человек, являлись непосредственно «бойцами», а остальные 36% приходились на тыловые и вспомогательные службы, то станет ясно, что боеспособность немецких войск снизилась еще сильнее.

Так ситуацию на Восточном фронте оценил один из немецких солдат: «Россия, отсюда приходят только дурные вести, и мы до сих пор ничего не знаем о тебе. А ты тем временем поглощаешь нас, растворяя в своих неприветливых вязких просторах».

О русских солдатах

Первоначальное представление о населении России определялось немецкой идеологией того времени, которая считала славян «недочеловеками». Однако опыт первых боев внес в эти представления свои коррективы.
Генерал-майор Гофман фон Вальдау, начальник штаба командования люфтваффе через 9 дней после начала войны писал в своем дневнике: «Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого... Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям». Подтверждением этого стали первые воздушные тараны. Кершоу приводит слова одного полковника люфтваффе: «Советские пилоты - фаталисты, они сражаются до конца без какой-либо надежды на победу и даже на выживание». Стоит заметить, что в первый день войны с Советским Союзом люфтваффе потеряли до 300 самолетов. Никогда до этого ВВС Германии не несли таких больших единовременных потерь.

В Германии радио кричало о том, что снаряды «немецких танков не только поджигают, но и насквозь прошивают русские машины». Но солдаты рассказывали друг другу о русских танках, которые невозможно было пробить даже выстрелами в упор - снаряды рикошетили от брони. Лейтенант Гельмут Ритген из 6-й танковой дивизии признавался, что в столкновении с новыми и неизвестными танками русских: «...в корне изменилось само понятие ведения танковой войны, машины КВ ознаменовали совершенно иной уровень вооружений, бронезащиты и веса танков. Немецкие танки вмиг перешли в разряд исключительно противопехотного оружия...» Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть».

Артиллерист противотанкового орудия вспоминает о том, какое неизгладимое впечатление на него и его товарищей произвело отчаянное сопротивление русских в первые часы войны: «Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»

Автор книги «1941 год глазами немцев» приводит слова офицера, служившего в танковом подразделении на участке группы армий «Центр», который поделился своим мнением с военным корреспондентом Курицио Малапарте: «Он рассуждал, как солдат, избегая эпитетов и метафор, ограничиваясь лишь аргументацией, непосредственно имевшей отношение к обсуждаемым вопросам. «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить...»

Гнетущее впечатление на наступающие войска производили и такие эпизоды: после успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, - признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. - Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».

В середине ноября 1941-го года один пехотный офицер 7-й танковой дивизии, когда его подразделение ворвалось на обороняемые русскими позиции в деревне у реки Лама, описывал сопротивление красноармейцев. «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».

Зима 41-го

В немецких войсках быстро вошла в обиход поговорка «Лучше три французских кампании, чем одна русская». «Здесь нам недоставало удобных французских кроватей и поражало однообразие местности». «Перспективы оказаться в Ленинграде обернулись бесконечным сидением в пронумерованных окопах».

Высокие потери вермахта, отсутствие зимнего обмундирования и неподготовленность немецкой техники к боевым действиям в условиях русской зимы постепенно позволили перехватить инициативу советским войскам. За трехнедельный период с 15 ноября по 5 декабря 1941 года русские ВВС совершили 15 840 боевых вылетов, тогда как люфтваффе лишь 3500, что еще больше деморализовало противника.

Ефрейтор Фриц Зигель в своем письме домой от 6 декабря писал:«Боже мой, что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там наверху хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть"

В 42-м году его родная Кубань была захвачена немецкими войсками,  и 17-летний  Григорий Казыдуб в составе Красной армии  вынужден был отступить на Кавказ.  На склонах гор в условиях непрекращающихся боев он получил  первое  задание.  Молодому солдату и еще трем бойцам поручили устроить диверсию  на стратегическом участке дороги, которую контролировали части вермахта.Ответом немецких войск стал массированный обстрел позиций Красной армии. Пехота и бронетехника были брошены на штурм укреплений советских бойцов. Вызвать подкрепление не удавалось, под бомбежками оборвались телефонные провода, связи не было.    Григорий Казыдуб  — один из немногих в полку, кто закончил курсы радиотелеграфиста, поэтому важную задачу доверили именно ему.
«Мне командир взвода связи говорит: “Иди бегом, найди прорыв и соедини”. И подбежал к груше, такая большая была, и под грушей — воронка. Как раз попало на провода, я стянул провода, и в это время мина бьет по дереву. Был тяжело контужен. В госпитале я полтора месяца был», — делится воспоминаниями ветеран.
После лечения Григорий Казыдуб поступил в училище, шесть месяцев учился на пулеметчика. На фронт вернулся офицером, когда Кавказ и Кубань уже были освобождены. Получив в командование взвод, он помогал советской армии гнать вражеские войска  до самой Польши. На вооружении у его солдат стояли старые, но надежные пулеметы «Максим».«Он создавал море огня, через который пройти нельзя, немцы гибли, конечно», — рассказывает Казыдуб. Войну Григорий Казыдуб закончил в Чехословакии, где, узнав  о капитуляции Германии, салютовал всю ночь. На 70-летие Победы ветеран вместе с семьей собирается на Красную площадь  смотреть Парад. Поздравления с  9 Мая  уже  поступают,   организация «Офицеры России» поздравила его одной из первых.

Легендарный снайпер Великой Отечественной войны Василий Зайцев во время Сталинградской битвы, за полтора месяца, уничтожил более двухсот германских солдат и офицеров, включая 11 снайперов. Сегодня 100 лет со дня рождения героя.
Война застала Василия Зайцева на службе на Тихоокеанском флоте в должности начальника финансовой части,  на которую его назначили благодаря его образованию. Но Василий, получивший в 12 лет в подарок от деда своё первое охотничье ружьё, даже и не думал отсиживаться в бухгалтерии. Он написал пять рапортов с просьбой направить его на фронт. Наконец, командир внял просьбам, и Зайцев уехал в действующую армию защищать родину. Будущего снайпера зачислили в 284-ю стрелковую дивизию.
После короткой военной подготовки Василий вместе с другими тихоокеанцами переправился через Волгу и принял участие в боях за Сталинград. С самых первых встреч с противником Зайцев проявил себя как незаурядный стрелок. С помощью простой «трёхлинейки» он умело убивал солдата противника. На войне ему очень пригодились мудрые охотничьи советы деда. Позже Василий скажет, что одно из главных качеств снайпера – умение маскироваться и быть незаметным. Данное качество необходимо любому хорошему охотнику.
Всего месяц спустя за проявленное боевое усердие Василий Зайцев получил медаль «За отвагу», и в придачу к ней… снайперскую винтовку! К этому моменту меткий охотник уже вывел из строя 32 солдата противника.
Хороший снайпер – живой снайпер. Подвиг снайпера заключается в том, что он делает свою работу снова и снова. Для успеха в этом нелёгком деле нужно совершать подвиг каждый день и каждую минуту: бить врага и оставаться в живых!
Василий Зайцев твёрдо знал, что шаблон это путь к смерти. Поэтому он постоянно придумывал новые модели охоты. Особенно опасна охота на другого охотника, но и тут наш солдат всегда бывал на высоте. Василий, словно в шахматной партии, переигрывал своих противников. Например, он делал реалистичную куклу-снайпера, а сам маскировался неподалёку. Как только противник обнаруживал себя выстрелом, Василий начинал терпеливо ожидать его появления из укрытия. И время не имело для него значения.
Зайцев командовал снайперской группой и, заботясь о росте их и своего профессионального мастерства, накопил немалый дидактический материал, позволивший позже написать два учебника для снайперов. Однажды, два стрелка, возвращаясь с огневой позиции, встретили своего командира. Пунктуальные немцы ушли на обед, а значит можно и самим передохнуть – всё равно никого в перекрестье прицела не поймать. Но Зайцев заметил, что сейчас самое время для пристрелки. Оказывается, даже когда стрелять было не в кого, умный охотник спокойно вычислял расстояния до мест возможного появления противника и заносил их в блокнот, чтобы при случае, не теряя ни секунды, поразить цель. Ведь другого шанса может не представиться.
Дуэль с немецким «сверхснайпером»

Советский стрелок сильно досаждал немецкой «машине», поэтому германское командование направило из Берлина на сталинградский фронт своего самого лучшего стрелка: руководителя школы снайперов. Немецкому асу поставили задачу уничтожить «русского зайца». В свою очередь и Василий получил приказ об уничтожении немецкого «сверхснайпера». Между ними началась игра в «кошки-мышки». По действиям немца Василий понял, что дело он имеет с матёрым профессионалом. Но в результате нескольких дней взаимной охоты Василий Зайцев перехитрил противника и вышел победителем.
Эта дуэль всемирно прославила нашего снайпера. Данный сюжет нашёл отражение в современном кинематографе: в русском фильме 1992-го года «Ангелы смерти» и в западном «Враг у ворот» (2001 год).
К сожалению, торжествовать по поводу победы в принципиальной дуэли было некогда. Командир дивизии Николай Батюк поздравил Василия и поручил его группе снайперов новое важное задание. Необходимо было сорвать готовившееся немецкое наступление на одном из участков сталинградского фронта. «Сколько в твоём распоряжении бойцов», спросил командир. – «13». – «Ну что ж, надеюсь, справитесь».
Выполняя задачу, группа Зайцева применила новую на тот момент тактику ведения боя - групповая охота. Тринадцать снайперских винтовок взяли на прицел наиболее привлекательные пункты в расположении противника. Расчёт такой: выйдут гитлеровские офицеры на последний осмотр полосы наступления – огонь!
Расчёт себя полностью оправдал. Наступление было сорвано. Правда опытный боец Василий Зайцев в пылу битвы пошёл в открытую атаку на немецкую пехоту, не ожидая, что немецкая артиллерия даст залп по своим и чужим…Когда Василий пришёл в себя, его заволокла тьма. В результате тяжёлого ранения серьёзно пострадали глаза. В мемуарах он признается, что когда у него обострился слух, то он размышлял над тем, чтобы взять в руки винтовку… К счастью, после нескольких операции зрение вернулась, и 10 февраля 1943 года снайпер Зайцев снова увидел свет.
За проявленное военное мастерство и доблесть командиру снайперской группы присвоили звание Героя Советского Союза, вручили орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». Однако, как и в начале боевого пути, Василий и не думал оставаться в стороне от основных событий и вскоре вернулся на фронт. Победу в Великой Отечественной войне он встретил в звании капитана.



Алексей Шевченко

17 июля 1941 года в белорусской деревне Сокольничи обер-лейтенант 4-й танковой дивизии Фридрих Хенфельд записал в своем дневнике: «Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он вел бой в одиночку. Бил из пушки по нашим танкам и пехоте. Казалось бою не будет конца, храбрость его была поразительна... Это был настоящий ад». Этим неизвестным солдатом был 19-ти летний старший сержант 55-го стрелкового полка Николай Сиротинин, который с орудием 76-го калибра добровольно остался прикрывать отход своих товарищей. Бой длился три часа, и даже после повреждения орудия Николай расстреливал неприятеля из карабина. Девятнадцатилетний русский паренек уничтожил 11 танков, 7 бронемашин и 57 пехотинцев. В Сокольничах слышали о зверствах фашистов, особенно в тех деревнях, где они понесли большие потери и ждали, что здесь месть будет особо жестокой. Немцы действительно согнали всех жителей в одно место, а затем произошло то, что, наверное, не имеет аналогов во всей истории Великой Отечественной. Они сами выкопали могилу, накрыли тело русского солдата плащ-палаткой, долго стояли над ним, а захоронив, дали троекратный залп. Передавая солдатский медальон одной из сельчанок немецкий полковник сказал: «Возьми и напиши родным. Пусть мать знает, каким героем был ее сын и как он погиб».

Рассказы детей о первом годе немецкой оккупации .
«Нашли в жите старого Тодора с нашими ранеными солдатами. Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть, чтобы немцы не опознали. Солдат постреляли в жите, а Тодору приказали выкопать яму возле порога своей хаты... Из окна видно, как он копает яму. Вот выкопал... Немцы забирают у него лопату, что-то по-своему ему кричат. Старый Тодор не понимает, тогда они толкнули его в яму и показали, чтобы встал на коленки. Выстрелили. Он только качнулся... Так и засыпали... На коленках...
Всем стало страшно. Что это за люди? Возле порога убили человека и возле порога закопали. Первый день войны...»
Катя Заяц, 12 лет


«Мы ели воду. Придет время обеда, мама ставит на стол кастрюлю горячей воды. И мы ее разливаем по мискам. Вечер. Ужин. На столе кастрюля горячей воды. Белой горячей воды, зимой и закрасить ее нечем. Даже травы нет.
От голода брат съел угол печки. Грыз, грыз каждый день, когда заметили, в печке была ямка. Мама брала последние вещи, ездила на рынок и меняла на картошку, на кукурузу. Сварит тогда мамалыги, разделит, а мы на кастрюлю поглядываем: можно облизать? Облизывали по очереди. А после нас еще кошка лижет, она тоже ходила голодная. Не знаю, что еще и ей оставалось в кастрюльке. После нас там ни одной капельки. Даже запаха еды уже нет. Запах вылизан».
Вера Ташкина, 10 лет

«Двоюродную сестру повесили... Муж ее был командиром партизанского отряда, а она беременная. Кто-то немцам донес, они приехали. Выгнали всех на площадь... Возле сельсовета росло высокое дерево, они подогнали коня. Сестра стоит на санях... У нее — коса длинная... Накинули петлю, она вынула из нее косу. Сани с конем дернули, и она завертелась... Бабы закричали...
А плакать не разрешали... Кричать — кричи, но не плачь — не жалей. Подходят и убивают тех, кто плачут. Подростки шестнадцати-семнадцати лет, их постреляли... Они плакали...»
Вера Новикова, 13 лет

«Приютила нас всех еврейская семья, двое очень больных и очень добрых стариков. Мы все время боялись за них, потому что в городе везде развешивали объявления о том, что евреи должны явиться в гетто, мы просили, чтобы они никуда не выходили из дома. Однажды нас не было... Я с сестрой где-то играла, а мама тоже куда-то ушла... И бабушка... Когда вернулись, обнаружили записочку, что хозяева ушли в гетто, потому что боятся за нас. В приказах по городу писали: русские должны сдавать евреев в гетто, если знают, где они находятся. Иначе тоже — расстрел.
Прочитали эту записочку и побежали с сестрой к Двине, моста в том месте не было, в гетто людей перевозили на лодках. Берег оцепили немцы. На наших глазах загружали лодки стариками, детьми, на катере дотаскивали на середину реки и лодку опрокидывали. Мы искали, наших стариков не было. Видели, как села в лодку семья — муж, жена и двое детей, когда лодку перевернули, взрослые сразу пошли ко дну, а дети все всплывали. Фашисты, смеясь, били их веслами. Они ударят в одном месте, те всплывают в другом, догоняют и снова бьют. А они не тонули, как мячики».
Валя Юркевич, 7 лет

«Возле нашего дома остановилась немецкая машина, она не специально остановилась, она испортилась. Солдаты зашли в дом, меня и бабушку прогнали в другую комнату, а маму заставили им помогать...
Стало темно, уже вечер. Вдруг мама вбегает в комнату, хватает меня на руки и бежит на улицу. Сада у нас не было и двор пустой, бегаем и не знаем, куда спрятаться. Залезли под машину. Они вышли во двор и ищут, светят фонариками. Мама лежит на мне, и я слышу, как у нее стучат зубы, она холодная сделалась. Вся холодная.
Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом, бабушка наша лежала на кровати... привязанная к ней веревками... Голая! Бабушка... Моя бабушка! От ужаса... От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу... Я кричала и кричала... Не могла остановиться...»
Люда Андреева, 5 лет

«...Мама что-то пекла из картошки, из картошки она могла сделать все, как сейчас говорят, сто блюд. К какому-то празднику готовились. Я помню, что в доме вкусно пахло... Немцы окружили дом и приказывают: «Выходи!» Вышла мама и мы, трое детей. Маму начали бить, она кричит:
— Дети, идите в хату...
Они заталкивают маму в машину и сами садятся.
...Через много лет я узнала, что маме выкололи глаза и вырвали волосы, отрезали грудь. На маленькую Галю, которая спряталась под елкой, напустили овчарок. Те принесли ее по кусочку. Мама еще была живая, мама все понимала... На ее глазах...»
Валя Змитрович, 11 лет

Бабий Яр - украинское преступление перед человечеством

Из воспоминаний актрисы Киевского театра кукол Дины Мироновны Проничевой, чудом уцелевшей из Бабьего Яра:
"...Отец сказал:
– Доченька, ты нам уже не нужна. Уходи. Она пошла к заграждению. Тут довольно много людей добивались, чтобы их выпустили назад. Толпа валом валила навстречу. Усач в вышитой сорочке все так же кричал, распоряжался. Все называли его «пан Шевченко». ...Дина протолкалась к нему и стала объяснять, что вот провожала, что у нее остались в городе дети, она просит, чтобы ее выпустили.
Он потребовал паспорт. Она достала. Он посмотрел графу «национальность» и воскликнул:
– Э, жидивка! Назад!
Тут Дина окончательно поняла: это расстреливают.
Судорожно она стала рвать паспорт на мелкие кусочки. Она бросала их под ноги, налево, направо. Пошла обратно к старикам, но ничего им не сказала, чтобы не волновать преждевременно...
Тут стали командовать, кричать, подняли всех сидевших, подвинули дальше, и задние напирали – получалась какая-то немыслимая очередь. ...
Говор затих, все умолкли, словно оцепенели, и довольно долго молча шли, а по сторонам стояли шеренгами фашисты. Впереди показались цепи солдат с собаками на поводках. ...
В этот момент они вступили в длинный проход между двумя шеренгами солдат и собак. Этот коридор был узкий, метра полтора. Солдаты стояли плечом к плечу, у них были закатаны рукава, и у всех имелись резиновые дубинки или большие палки.
И на проходящих людей посыпались удары.
Спрятаться или уклониться было невозможно. Жесточайшие удары, сразу разбивающие в кровь, сыпались на головы, на спины и плечи слева и справа. Солдаты кричали «Шнель! Шнель!» и весело хохотали, словно развлекались аттракционом, они исхитрялись как-нибудь покрепче ударить в уязвимые места, под ребра, в живот, в пах.
Все закричали, женщины завизжали. Словно кадр в кино, перед Диной промелькнуло: знакомый парень с ее улицы, очень интеллигентный, хорошо одетый, рыдает.
Она увидела, что люди падают. На них тотчас спускали собак. Человек с криком подхватывался, но кое-кто оставался на земле, а сзади напирали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их.
У Дины в голове от всего этого сделался какой-то мрак. Она выпрямилась, высоко подняла голову и шла, как деревянная, не сгибаясь. Ее, кажется, искалечили, но она плохо чувствовала и соображала, у нее стучало только одно: «Не упасть, не упасть».Обезумевшие люди вываливались на оцепленное войсками пространство – этакую площадь, поросшую травой. Вся трава была усыпана бельем, обувью, одеждой.
Украинские полицаи, судя по акценту – не местные, а явно с запада Украины, грубо хватали людей, лупили, кричали:
– Роздягаться! Швидко! Быстро! Шнель!
Кто мешкал, с того сдирали одежду силой, били ногами, кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском раже.
Ясно, это делалось для того, чтобы толпа не могла опомниться. Многие голые люди были все в крови.
Со стороны группы голых и куда-то уводимых Дина услышала, как мать кричит ей, машет рукой:
– Доченька, ты не похожа! Спасайся!
Их угнали. Дина решительно подошла к полицаю и спросила, где комендант. Сказала, что она провожающая, попала случайно.
Он потребовал документы. Она стала доставать из сумочки, но он сам взял сумочку, пересмотрел ее всю. Там были деньги, трудовая книжка, профсоюзный билет, где национальность не указывается. Фамилия «Проничева» полицая убеждала. Сумочку он не вернул, но указал на бугорок, где сидела кучка людей:
– Сидай отут. Жидив перестреляем – тоди выпустым.
Дина подошла к бугорку и села. Все тут молчали, ошалелые. Она боялась поднять лицо: а вдруг кто-нибудь ее здесь узнает, случайно совершенно, и закричит: «Она – жидовка!» Чтобы спастись, эти люди ни перед чем не остановятся. Поэтому она старалась ни на кого не смотреть, и на нее не смотрели. Только сидевшая рядом бабушка в пушистом вязаном платке тихо пожаловалась Дине, что провожала невестку и вот попала... А сама она украинка, никакая не еврейка, и кто бы мог подумать, что выйдет такое с этим провожанием.
Здесь все были провожающие.
Так они сидели, и прямо перед ними, как на сцене, происходил этот кошмар: из коридора партия за партией вываливались визжащие, избитые люди, их принимали полицаи, лупили, раздевали – и так без конца.
Дина уверяет, что некоторые истерически хохотали, что она своими глазами видела, как несколько человек за то время, что раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми.
Голых людей строили небольшими цепочками и вели в прорезь, наспех прокопанную в обрывистой песчаной стене. Что за ней – не было видно, но оттуда неслась стрельба, и возвращались оттуда только немцы и полицаи, за новыми цепочками.
Матери особенно копошились над детьми, поэтому время от времени какой-нибудь немец или полицай, рассердясь, выхватывал у матери ребенка, подходил к песчаной стене и, размахнувшись, швырял его через гребень, как полено.
Дину словно обручами схватило, она долго-долго сидела, втянув голову в плечи, боясь взглянуть на соседей, потому что их все прибывало. Она уже не воспринимала ни криков, ни стрельбы.
Стало темнеть.
Вдруг подъехала открытая машина, и в ней – высокий, стройный, очень элегантный офицер со стеком в руке. Было похоже, что он здесь главный. Рядом с ним был русский переводчик.
– Кто такие? – спросил офицер через переводчика у полицая, указывая на бугорок, где сидело уже человек пятьдесят.
– Цэ наши люды, – ответил полицай. – Нэ зналы, треба их выпустыть. Офицер как закричит:
– Немедленно расстрелять! Если хоть один отсюда выйдет и расскажет по городу, завтра ни один жид не придет.
Переводчик добросовестно перевел это полицаю, а люди на бугорке сидели и слушали.
– А ну, пишлы! Ходимо! Поднимайсь! – закричали полицаи.
Люди, как пьяные, поднялись. Время было уже позднее, может, потому эту партию не стали раздевать, а так и повели одетыми в прорезь.
Дина шла примерно во втором десятке. Миновали коридор прокопа, и открылся песчаный карьер с почти отвесными стенами. Было уже полутемно. Дина плохо разглядела этот карьер. Всех гуськом, быстро, торопя, послали влево – по очень узкому выступу.
Слева была стена, справа яма, а выступ, очевидно, был вырезан специально для расстрела, и был он такой узкий, что, идя по нему, люди инстинктивно жались к песчаной стенке, чтобы не свалиться.
Дина глянула вниз, и у нее закружилась голова – так ей показалось высоко. Внизу было море окровавленных тел. На противоположной стороне карьера она успела разглядеть установленные ручные пулеметы, и там было несколько немецких солдат. Они жгли костер, на котором варили, похоже, кофе.
Когда всю цепочку загнали на выступ, один из немцев отделился от костра, взялся за пулемет и начал стрелять.
Дина не столько увидела, сколько почувствовала, как с выступа повалились тела и как трасса пуль приближается к ней. У нее мелькнуло: «Сейчас я... Сейчас!» Не дожидаясь, она бросилась вниз, сжав кулаки.


Ей показалось, что она летела целую вечность, вероятно, было действительно высоко. При падении она не почувствовала ни удара, ни боли. Сначала ее обдало теплой кровью, и по лицу потекла кровь, так, словно она упала в ванну с кровью. Она лежала, раскинув руки, закрыв глаза.
Слышала какие-то утробные звуки, стоны, икоту, плач вокруг и из-под себя: было много недобитых. Вся эта масса тел чуть заметно пошевеливалась, оседая, уплотняясь от движения заваленных живых.
Солдаты вошли на выступ и стали присвечивать вниз фонариками, постреливая из пистолетов в тех, кто казался им живым. Но недалеко от Дины кто-то по-прежнему сильно стонал.
Она услышала, как ходят рядом, уже по трупам. Это немцы спустились, нагибались, что-то снимали с убитых, время от времени стреляя в шевелящихся.
Тут же ходил и полицай, который смотрел ее документы и забрал сумочку: она узнала его по голосу.
Один эсэсовец наткнулся на Дину, и она показалась ему подозрительной. Он посветил фонариком, приподнял ее и стал бить. Но она висела мешком и не подавала признаков жизни. Он ткнул ее сапогом в грудь, наступил на правую руку так, что рука хрустнула, но не выстрелил и пошел, балансируя, по трупам дальше.
Через несколько минут она услышала голос наверху:
– ДЕМИДЕНКО! Давай прикидай!
Зазвякали лопаты, послышались глухие удары песка о тела, все ближе, и наконец груды песка стали падать на Дину.
Ее заваливало, но она не шевелилась, пока не засыпало рот. Она лежала лицом вверх, вдохнула в себя песок, подавилась и тут, почти ничего не соображая, забарахталась в диком ужасе, готовая уж лучше быть расстрелянной, чем заживо закопанной.
Левой, здоровой рукой она стала сгребать с себя песок, захлебывалась, вот-вот могла закашляться и из последних сил давила в себе этот кашель. Ей стало легче. Наконец она выбралась из-под земли.
Они там наверху, эти украинские полицаи, видимо, устали, после тяжкого дня, копали, лениво и только слегка присыпали, побросали лопаты и ушли. Глаза Дины были полны песку. Кромешная тьма, тяжелый мясной дух от массы свежих трупов.
....
Ползла долго, провалилась в окоп с колючей проволокой, забывалась. Под утро увидела хату, за ней сарай и решила забраться в этот сарай. Он не был заперт, но едва она влезла, во дворе тявкнула собака. Залаяли соседние собаки. Ей показалось, что лаяли сотни собак – так не нужен был ей этот шум.
Вышла сонная хозяйка, закричала:
– Тихо, Рябко!
Она заглянула в сарай и увидела Дину. Вид у хозяйки был хмурый, и когда она стала расспрашивать, кто такая Дина да почему здесь. Дина вдруг стала врать, что идет с рытья окопов, издалека, заблудилась, решила в сарае переночевать. Спросила дорогу к коменданту города.
– А дэ ж ты була?
– У Билий Церкви.
– У Билий Церкви? И ОЦЭ ТУТ - ДОРОГА З БИЛОИ ЦЕРКВЫ? Ну, ну...
Вид у Дины был, конечно, аховый: вся в засохшей крови, в грязи и песке, туфли потеряла еще в карьере, чулки изорвались.
На шум вышли соседки, понемногу окружили Дину, РАЗГЛЯДЫВАЛИ. ХОЗЯЙКА ПОЗВАЛА СЫНА, МАЛЬЧИКА ЛЕТ ШЕСТНАДЦАТИ.
– ВАНЬКО, иды прывэды нимця, мы ий, зараз покажемо дорогу.
Дина стояла и понимала, что она не может побежать – сил нет, и потом эти бабы закричат, спустят собак. Хозяйку они называли Лизаветой.
Немцы, видимо, были близко, потому что Ванько почти сразу привел офицера.
– Ось, пан, юда!
Офицер оглядел Дину, кивнул:
– Ком.
И пошел по тропинке вперед. Дина за ним. Он ничего не говорил, только поглядывал, идет ли она. Она сложила руки на груди, сжалась, ей стало холодно, болела правая рука – она была в крови, болели ноги – они были разбиты.
Вошли в одноэтажный кирпичный дом, где десятка два солдат завтракали, пили кофе из алюминиевых кружек. Дина хотела сесть в углу на стул, но офицер закричал – тогда она села на пол.
Вскоре немцы стали брать винтовки и расходиться. Остался лишь один солдат – дневальный. Он ходил, убирал, показал Дине на стул: садись, мол, ничего.
Она пересела на стул. Солдат посмотрел в окно и подал Дине тряпку, показывая, чтобы она протерла стекла. Окно было большое, чуть не во всю стену, в частых переплетах, как на веранде. И тут сквозь окно Дина увидела, что ползала она вокруг да около Яра и попала опять в то же место, откуда бежала.
Солдат стал тихо говорить. Дина его понимала, но он думал, что она не понимает, и изо всех сил старался втолковать:
– Ты пойми хоть немножко. Начальство ушло. Я даю тебе тряпку, чтобы ты удрала. Ты вытирай окно и смотри в окно, куда удрать. Да пойми же, думм-копф, дурная голова!
Он говорил сочувственно. Дина подумала, что это не похоже на провокацию. Но тогда она была в таком состоянии, что не верила уже ничему. На всякий случай вертела головой с непонимающим видом.
Солдат с досадой сунул ей веник и послал подметать соседний домик, где вообще не было никого. Дина заметалась, готовая бежать, но послышался шум и плач.
Явились офицер С ВАНЬКОМ, СЫНОМ ЛИЗАВЕТЫ, ведя двух девушек лет по пятнадцати-шестнадцати.
Девчонки кричали, рыдали, бросались на землю и пытались целовать сапоги офицера, умоляли заставить делать их все, что угодно, спать с ними, только не расстреливать.
Они были в одинаковых чистеньких темных платьях, с косичками.
– Мы из детдома! – кричали они. – Мы не знаем, кто мы по национальности. Нас принесли грудными!
Офицер смотрел, как они валяются, и отодвигал ноги. Велел им и Дине следовать за ним.
Вышли на ту площадь, где раздевали. Здесь по-прежнему валялись кучи одежды, туфель. За вещами, в сторонке, сидели тридцать или сорок стариков, старух и больных. Верно, это были остатки, выловленные по квартирам.
Одна старуха лежала парализованная, завернутая в одеяло.
Дину и девочек посадили к ним. Девочки тихо плакали.
Они сидели под каким-то уступом, а по уступу прохаживался туда-сюда часовой с автоматом. Дина исподлобья следила за ним, как он то удаляется, то приближается. Он заметил это, стал нервничать и вдруг закричал яростно, по-немецки:
– Что ты следишь? Не смотри на меня! Я ни-че-го не могу тебе сделать. У меня тоже дети есть!
К ней подсела девушка в гимнастерке и шинели – увидела, что Дина дрожит от холода, и прикрыла ее шинелью. Они тихо разговорились. Девушку звали Любой, ей было девятнадцать лет, она служила медсестрой и попала в окружение.
Подъехал грузовик с советскими военнопленными, у всех были лопаты. Старики в ужасе заволновались: неужели будут закапывать живьем? Но один из пленных посмотрел издали, сказал:
– Вам повезло.
Всех стали поднимать и загонять в кузов этого же грузовика. Двое солдат подняли старуху в одеяле и, как бревно, сунули в кузов, там ее подхватили на руки.
Кузов был открытый, с высокими бортами. Один немец сел в кабину, другой в кузов, и четверо полицаев поместились по бортам.
Куда-то повезли.
Д. М. Проничева потом много раз еще была на краю гибели, скрывалась в развалинах, в Дарнице, затем по селам... Ее детей спасли люди, она долго разыскивала их и нашла в самом конце войны. В 1946 г. она была свидетелем обвинения на Киевском процессе о фашистских злодеяниях на Украине...
Она вернулась в Киевский театр кукол ... актрисой-кукловодом. [Мне стоило огромного труда, убедить ее рассказать, как ей, единственной из расстрелянных в сентябре 1941 г. 70.000 евреев, удалось спастись, она не верила, что это может быть опубликовано и что это кому-нибудь нужно. Ее рассказ длился несколько дней и перемежался сердечными приступами. Это было в том же доме на улице Воровского, откуда она уходила в Бабий Яр, в старой разрушающейся комнате.
(Анатолий Кузнецов, "Бабий Яр")

Кровавый след, оставленный бандеровцами на белорусской земле, до сих пор будоражит народную память, взывает к осуждению и самих коллаборационистов, и их современных адвокатов.
Так называемая Украинская повстанческая армия была создана 14 октября 1942 года. Во главе УПА встал Роман Шухевич – обладатель двух рыцарских орденов фашистской Германии. Именно УПА фашисты попытались противопоставить разгоравшемуся в Белоруссии поистине всенародному массовому партизанскому движению. Для этой цели не только активно использовались подразделения УПА, сформированные на Украине, но и заново создавались боевые единицы из числа пленных красноармейцев-украинцев, которых представители УПА активно обрабатывали. Более того, эта деятельность украинских эмиссаров при активном содействии немецко-фашистской администрации началась на территории Белоруссии ещё до официального создания УПА – в 1941 году.
В результате были созданы украинские батальоны вспомогательной полиции, которые были усилены 8 батальонами, сформированными непосредственно на Украине (101, 102, 109, 115, 118, 136, 137 и 201-й). Позже в Белоруссию были переброшены и другие подразделения бандеровцев.

Вооружены и готовы к «работе»

В связи с тем, что белорусские полицаи неохотно шли на проведение карательных операций, так как опасались за свою судьбу, фашисты возложили эти «функции» на пришлые батальоны бандеровцев. И те полностью оправдали надежды оккупантов – жгли и убивали без разбора и жалости, оставляя на белорусской земле сплошные пепелища и горы замученных и сожжённых заживо людей.
Одним из самых известных и чудовищных преступлений стало участие роты 118-го батальона, большинство личного состава которого составляли украинские националисты, в совместной с немцами операции по уничтожению деревни Хатынь 22 марта 1943 года. Деревня была сожжена дотла. Вместе с постройками были расстреляны и сожжены заживо 149 мирных жителей. Примерна половина из них – несовершеннолетние дети, большая часть второй половины – женщины и немощные старики. Сейчас Хатынь известна во всём мире – на месте сожжённой деревни создан мемориальный комплекс.
Уже «поработали»…

Современные последователи Бандеры и Шухевича старательно открещиваются от преступления, совершённого в Хатыни, пытаются доказывать, что украинские националисты из 118-го батальона были «выходцами из РККА». Однако «почерк» садистов и карателей вполне узнаваем. Боевиками Шухевича и прочих бандеровских карателей и подонков в Белоруссии были совершены и другие злодеяния, на сегодняшний день полностью доказанные, однако не получившие такой известности, как трагедия Хатыни. Особо отличился 201-й батальон, 1-й сотней которого до создания УПА командовал «герой» нынешней Украины Роман Шухевич (это «высокое звание» было присвоено ему ещё президентом В. Ющенко, с чем вполне солидарны и нынешние нелегитимные «правители» Украины и лидеры майдана). Каратели и негодяи из 201-го батальона шуцманшафт (охранной полиции) оставили о себе кровавую память, рьяно помогая фашистам во время проведения карательных операций «Болотная лихорадка» в Витебской области, «Треугольник» в Брестской области, «Коттбус» в Минской и Витебской областях.
Операция «Болотная лихорадка» проводилась фашистами при активном участии бандеровцев с 25 августа по 20 сентября 1942 года в районе озера Домжарицкое с целью разгрома партизанского отряда «Романа» (командир  Р.А. Дьяков). Но в упорных боях партизаны нанесли карателям тяжёлые контрудары, и те отказались от преследования. И второй этап этой операции был неудачным для немцев и бандеровцев. Предполагалось уничтожить партизанские отряды «Мститель» (командир В.Т. Воронянский) и «Борьба» (командир  С.Н. Долганов), которые держали оборону в междуречье Вилии и Илии. Партизаны не только вырвались из окружения, но и вывели основную массу мирного населения в район деревень Педань–Мстиж.
Тогда озверевшие от неудач гитлеровцы и бандеровцы провели четыре карательные операции против беззащитного мирного населения. Воевать с беззащитными людьми у них получалось куда лучше. В итоге были убиты и сожжены заживо более 10 тысяч человек, более 1200 угнаны на работы в Германию. В деревнях Бобровичи и Выгощи единовременно уничтожили 707 человек. 10 сентября 1942 года каратели уничтожили все 37 домов и 135 жителей деревни Затишье. 15 сентября были уничтожены 217 жителей деревни Вяда, а саму деревню сожгли. Были убиты 143 жителя соседней деревни Тупичицы, а дома – сожжены. Как и Хатынь, Тупичицы, которые были известны историкам с 1552 года, безвозвратно исчезли с карты Белоруссии.