На ночь глядя...

Шумят тополя у лимана


Пролог


Ранним утром 15-го июля в году 1887 по новому стилю все екатеринодарцы от мала до велика, высыпали на улицы. Горожане и прибывшие из окрестных станиц и хуторов казаки торопились на окраину города. Там – на противоположном берегу речки Карасун в дубовой роще устраивались торжества по случаю открытия первого участка железнодорожной ветки « Тихорецкая – Новороссийск».

На перроне у нового, ещё пахнущего свежей краской, вокзала и на прилегающей к нему площади нового торгового двора уже собрались тысячи работников занятых на строительстве и сотни зевак из горожан, и подходили всё новые и новые. Строителей легко было отличить от горожан по усталым и почерневшим от солнца и изнуряющей работы лицам. Но именно эти стоящие обособленной толпой в стороне от вокзала люди создали то, чему так рады были екатеринодарцы. Это они своим почти каторжным трудом проложили 136 вёрст железнодорожного полотна. Это они, стоя по колено в ледяной воде, шпала за шпалой, рельс за рельсом, за короткий промежуток времени (менее года) соединили благодатный кубанский край с центром России. Многие из них не дожили до этого момента. Изнеможённые беспощадным трудом и болячками они ушли из жизни, так и не увидев столицу вольных, как им казалось, казаков. Лишь небольшие холмики, местами, разрытые дикими животными и размытые дождями, ещё долго будут напоминать о них, возвышаясь над землёй вдоль всего железнодорожного полотна.

Опытному человеку не трудно было узнать среди прочих людей сыщиков из спецслужб Екатеринодарской жандармерии. Они то и дело перемещались с места, на место, вглядываясь в окружающих, прислушивались к разговорам, выискивая подозрительных ненадёжных людей. Подобного рода торжества и скопление огромного количества людей всегда вызывали озабоченность жандармерии, а в сегодняшний день особенно. По случаю официального открытия движения поездов «Тихорецкая – Екатеринодар» ожидалось прибытие с первым поездом самого министра путей сообщения, генерал-адъютанта Константина Николаевича Посьета и других официальных лиц.

А по улицам города с шумом, с гиком, обгоняя друг друга, мчались линейки, бейдарки. То тут, то там слышались окрики: «Сторонись!». Богатые казаки и купцы в нарядных одеждах чинно восседали в своих «каретах». Их то и дело обгоняли верховые. Все спешили въехать на недавно отстроенный железнодорожниками новый деревянный мост через реку Карасун.

Среди прочих к мосту быстро продвигалась подрессоренная лакированная коляска, запряжённая парой добротных вороных коней. В коляске, откинувшись на спинку сидения, задумчиво сидел богатейший купец на Кубани Андриан Андреевич Сердюк.

При въезде на мост кони неожиданно остановились. Андриан Андреевич очнулся, приподнял голову и увидел рядом сидевшего на линейке грузного мужичка. Это был ейский купец Варваров, который занимался торговлей зерном и имел свои «ссыпки» по всему азовскому побережью.

– Ба, никак Иван Васильевич! Здрав будь!

«Чёрт вам рад. Душегубы», – мелькнуло в голове Варварова, однако с деланным радушием ответил на приветствие.

– И наше вам с кисточкой.

– Давно в городе? Что к нам не заехал?

Варваров снял картуз, достал платок и вытер потный лоб. Затем нервно заёрзал на месте, смахнул с руки надоедливую муху и, не глядя на Сердюка, пробубнил:

– Да… всё дела, дела…. Но – о – о, окаянные! Сторонись!

Линейка Варварова перерезала путь Сердюкам и двинулась на мост первой.
«Осмелели, – с горечью в душе подумал Андриан Андреевич, глядя вслед Варварову. – Ещё полгода назад рад бы был уступить дорогу, а ныне ишь как попёр – не догонишь. Эх, Аннета, Аннета, что ты доню натворила…».

– Гони на станцию. Чего мешкаешь?! – в сердцах прикрикнул Андриан Андреевич на своего кучера и, тяжело дыша, откинулся на спинку сидения.

Глава I

1

На западном склоне неба появились невесть откуда дождевые тучи. Малиновый диск солнца, врезаясь в эту чёрную, как гуталин густую массу, постепенно уходил за горизонт. А с востока незаметно надвигались сумерки, и тёмная непроглядная ночь вступала в свои права. В воздухе огромными гроздьями повисла надоедливая мошкара – предвестник перемены погоды.

Афанасий сидел на скособоченной, вросшей в землю лавчонке, прислонившись спиной к стволу необхватного тополя – белолиста. Мысли о доме, как и мошкара, докучали ему, и он старался отмахнуться и от того, и от другого.

С Бейсуг – речки потянул ветерок, и в воздухе резко запахло спелыми яблоками. Из сада выпорхнула потревоженная птица – не то горлинка, не то сойка, забила крыльями и растворилась в темноте.

Вдруг рядом в винограднике что-то прошуршало, и Афанасий отчётливо услышал приглушённые голоса.

– Нет, нет… Стёпушка, миленький… не хочу я так… Грех это…

– Не боись, не обижу… Аль не люб?

– Люб, люб! Но боюсь, боюсь! Папенька узнают, тогда всё пропало…

– Да откуда ему знать, ежели не скажешь?

– Нет, нет, Стёпушка… по честному надо… Папенька… он добрый… он меня любит…. В ноги ему кинусь…, умолять буду…, он разрешит… Стё…

Шёпот неожиданно захлебнулся. Видно крепко стиснул в своих объятиях парень девку, задохнулась на полуслове от поцелуя.

– Пус - ти, дьявол! – взвизгнул через мгновение тонкий девичий голосок, и в тот же миг зашуршала виноградная лоза. Шорох и треск приближались стремительно. Видно, вырвалась-таки горлинка из когтей кречета.

Афанасия охватило неловкое чувство от того, что он стал невольным свидетелем чужой тайны. Он ещё не знал, что будет делать дальше, и чтобы не выдать своё присутствие, сидел, не двигаясь, затаив дыхание. Мимо, буквально в пяти шагах от него, промелькнула, будто тень, фигура девушки и удалилась в сторону хозяйского дома. «Никак Натаха… – дочурка хозяйская? Вот так дела – а – а ...» – мелькнула догадка в голове Афанасия.

Через минуту из виноградника, поправляя накинутый на плечи пиджак, вышел Степан.

– Кхе-кхе – намеренно закашлялся Афанасий, чтобы его не заподозрили в том, что он следит за молодыми. Степан от неожиданности вздрогнул, но, увидев сидящего на лавочке Афанасия, подошёл.

– А - а, это вы, дядьку Афанасий? Табачку не найдётся?

– Да, вот…, – Афанасий Фёдорович развёл руки, – сам бедую. Кисет с махрой где-то посеял… – Афанасий Фёдорович говорил неторопливо, делая небольшие паузы после каждой фразы. – Торопились мы с Парамоном…. Да, видно, на мельнице и позабыл…. А вертача – неудача, плохая примета…. А ты всё озорничаешь, Стёпушка? Ой, гляди, узнает Демид Михайлович – не сносить тебе головы….

– А на что она мне голова-то? Без неё ногам легче, – отшутился Степан, но с какой-то затаённой грустинкой в голосе, – а вот вы, дядьку Афанас, мельницу отладили аль нет?

– Так мы, Стёпушка, оттого с Парамоном на хутор и явились, что уже всё изрядили. За расчётом мы. Домой нам пора…. У нас, поди, на Воронеже заморозник. Да и у вас: вона, вишь? Как небо заволокло…. Как загрязит – ноги не вытянешь…. А до чугунки, до станции, поди, вёрст десять….

Со стороны конюшни послышались шаги. Из темноты нарисовалась фигура Парамона.

Подойдя ближе к мирно беседующим под тополем собеседникам, Парамон узнал Степана и обрадовался ему.

– А – а…, вот и хозяин явился. Здорово, Степан! А я думаю: « С кем это дядька Афанас байки чешет?» Ночевать-то пустишь?

– Да какой я хозяин? Так – седьмая вода на киселе – отозвался Степан. – Конюшня хозяйская, а я конюхом при ней…, да по хозяйству…, а места на сене всем хватит.

Только хотел спросить - когда-же продолжение, а оно вот!!!
Спасибо! Жду следующих глав.

Интересно,Иван Александрович

Спасибо!

Шумят тополя у лимана.

Глава I

2

Тишина…. На Бриньковскую опустилась глухая ночь. Темень – хоть глаз коли. Лёгкий ветерок едва колышет верхушки деревьев. Притихли налетавшиеся за день птицы, и сейчас прижимаясь друг к дружке, они прятались в кронах тополей, лишь только редкий воробей выскочит из под камышовой кровли, перепорхнёт низко над землёю на близстоящее дерево, и вновь тишина.

Улицы казались совсем пустыми, неживыми – всё затихло, замерло до рассвета. Но не все спали в эту ночь. На юго-западной окраине станицы, под стенами новой «хорошиловской» мельницы, у коновязи скопилось множество гужевого транспорта. Тут тебе и линейки, и бейдарки, и просто кони под седлом. Старик Хорошило пировал по случаю успешного ремонта и запуска мельницы. Выручил, помог сезонный работник, воронежский умелец – Афанасий Фёдоров с племянником Парамоном. Не думал, не гадал, да, видать, господь послал. Заработала, как прежде, родимая. Уж и не чаял.

Демид Михайлович Хорошило – человек с открытой русской душой и так любил иной раз повеселиться, а тут ещё и повод подвернулся. Но гулянка – гулянкой, а дело – делом. Были у Демида Михайловича на этот вечер: и свой расчёт, и свой интерес. Вот уж год как ему не даёт покоя одна мысль. Давно он хотел поделиться её со стариком Варваровым, да всё как-то не случалось. О таких, как Хорошило, люди давно говорят: «…чужое не возьмёт, но и своё не упустит…» И Демид Михайлович не торопился – ждал удобного случая. Как радушный хозяин, он следил, чтобы всем было уютно, чтоб у всех, как говориться, было и полно, и ровно.

К полуночи все гости званые и незваные упились. В ход пошло всё: и «николаевка», и «перцовая» горилка, и жгучий до умопомрачения самогон. Корж по обыкновению уже мирно спал, уткнувшись своим пухлым личиком в свою тарелку. Гречаный и Некоз сидели на диване в стороне от стола и о чём-то спорили, поочерёдно вскакивая на ноги и вновь падая на диван. Вортиесов, поправляя всё время падающий монокль, усердно рассматривал лежащую на блюде жареную рыбу и тщетно старался попасть в неё вилкой. Сердюк с сыновьями уехал с мельницы ещё вечером: не ладил он со стариком Варваровым. Варваров же, напротив, чувствовал себя наипервейшим гостем. Пил и ел мало, дескать, сытые мы. Хорошило юлил перед ним, как только мог, стараясь угодить.

– Вот за что я тебя люблю и уважаю, Демид Михайлович, так это за широту души твоей. Умеешь ты делать людям приятное. Сам живёшь с размахом и другим помогаешь. Хоршило придвинул стул ближе к Варварову. Усаживаясь на стул, он незаметно взглянул по сторонам и, склонившись к Варварову, заговорил тихим вкрадчивым голосом.

– Я вот о чём думаю, Иван Васильевич, – завёл он разговор издали, – что нету в Бриньках да, пожалуй, и во всей округе крепче и богаче нас. А ежели нам объединиться в концессию, какую…, – налил в рюмки «перцовой» – так и подавно…

– Это ж, какую такую концессию? Ты уж, брат, говори да не заговаривайся!

– Это ж я только так…, для примеру – пошёл было на попятную Хорошило. Но, выпив одним залпом горилки, одним залпом и выпалил:

– Шо ежели взять мою Наталью да с твоим Иваном окрутить?

– Вона куда махнул...

– Это ж я так, для примеру – испугавшись собственной смелости, заюлил Хорошило.

– А, шо? Гарная концессия получилась бы…– задумчиво произнёс Варваров. – Надо покумекать…. Да токо диты нынче волю почуяли. Чи послухают они нас…. Як ты гадаешь, Демид Михайлович?

– Не знаю как ты, Иван Васильевич, а я свою Наталью держу в строгости. За каво скажу, за того и пойдёт…!

– Э – э… пустое…, зарекалась свыня… – махнул рукой Варваров.

– Не веришь?! Да за каво хошь! Вот хотя бы даже за Хабу! – взъерепенился Хорошило.

– Ну-ка, Хаба, подь сюды! – позвал он стоящего у двери своего приказчика.

Варваров с интересом стал рассматривать круглое, как сковорода, изъеденное оспой раскосое лицо Хабы, расплывшееся в лакейской улыбке. «Эк, как Господь спаскудил, – подумал Варваров, – ранее я как-то не приметил…» Подойдя ближе к столу, Хаба зыркнул на Варварова и на мгновение их взгляды сошлись: глаза в глаза. «А, беньки-то, беньки-то… Волчьи…. Попадись ему один в степи – загрызёт…», – продолжал размышлять Варваров, осматривая приказчика с головы до ног.

– А скажи мне, Хаба, взял бы ты мою Наталью в жёнки? – спросил с ухмылкой Хорошило, повернувшись к приказчику правым боком и, облокотившись на спинку стула, выставил вперёд правую ногу.

– Наталья Демидовна – барышня знатная, истинная княжна, – залопотал Хаба. – Если бы… я бы всей душой… я бы верой и правдой…,– и бросился на пол к ноге Хорошило. Демид Михайлович поспешно убрал ногу под себя.

– Но-но! Эк, как тебя занесло…. Верой и правдой…. Веры-то у нас разные. Да и, «правда» у каждого своя…. Ну, ступай, ступай, Хаба, поостынь малость, а то вон как личище раскалилось, как сковорода. Все, кто находился в комнате, в один голос загоготали.

– Ну, что ж ты, Демид Михалыч?! Не дал человеку сапог почистить….

Пуще других смеялся Варваров. Задыхаясь от смеха, приговаривал:

– Ой, уморил…, уморил ты меня, Демид Михайлович….

Хорошило не сразу понял, от чего все так оживились. Он, недоумевая, смотрел то на Хабу, то на Варварова, и вдруг неожиданно для самого себя тоже рассмеялся.

Хаба быстро подхватился на ноги и, пятясь к двери, выскочил во двор, как ошпаренный. Добежав до тополя, он заскрежетал от ярости зубами и, ударяя ладонями по стволу дерева, повторял лишь одно слово: «шайтан, шайтан…».

Из темноты вынырнули Кутус и Шарип:

– Ты что, Хаба?

Хаба повернулся к дружкам лицом, взглянул на дом, откуда доносился гомон и, ударив задки по стволу тополя, зло выругался по-татарски:

– У-у, ……, шайтан…

– А что, Хаба, воронежские ещё не ушли? – вдруг неожиданно спросил Кутус.

– Нет. На хуторе… расчёт дожидаются – мгновенно успокоившись, ответил Хаба.

– Так, может, пощупаем кацапузых?

Хаба вновь взглянул на дом, сжал кулаки и процедил сквозь зубы:

– С – с – согласен…

– Тогда до завтра. Якши?

Ударили по рукам.

– Якши!

Шумят тополя у лимана

Глава I

3

Над хутором уже давно пропели вторые петухи, а Наталья всё ещё не могла уснуть. Мысли о Степане не покидали её. В её воображении плыли картины свадьбы, где было много-много гостей, и все кричали: «Горько, горько!» Она представила себе, как Степан на виду у всех долго и крепко целует её. Ей показалось, что она даже почувствовала прикосновение губ. И в это время за окном неожиданно сверкнула молния, и ударил раскатистый гром. Светом молнии на мгновение высветило икону Божьей матери, висевшую в углу.

– Свят-свят! – прошептала скороговоркой испуганная Наталья, осенив себя трижды крестом.
За окном шумело. Сквозь щелочки в окне проникал шипящий, как змея, ветер. Крупные капли застучали по стеклу, и хлынул проливной дождь. Наталья зарылась поглубже в постель и, согревшись, вскоре уснула.

Дождь так же, как и начался, закончился неожиданно. Рассвет был уже близок, но темнота ещё не рассеивалась. Наоборот она стала ещё гуще, почти непроглядной. Чёрно-дымчатые тучи клубились, накатывались друг на друга и плыли, плыли навстречу рассвету, заслоняя восходящее солнце. Редкие солнечные лучи всё же проскальзывали из-за туч и проникали через окно в спальню, и тогда в освещённом воздухе толпами плавали, мерцали пылинки.

Наталья проснулась, приподняла с подушки голову и, увидев на сверкающем жёлтом полу солнечный зайчик, улыбнулась наивной детской улыбкой. Откинув одеяло, она словно птичка спорхнула с кровати и, раскинув руки в стороны, закружилась по комнате. Радость переполняла её юную душу. Какое-то необъяснимоё чувство приятно волновало её.

На мгновение она задержалась у зеркала и пристально посмотрела на себя. Затем развязала на груди бант ночной сорочки, повела плечами и сорочка сползла на пол, обнажив девичье тело. Собрав на затылке чёрные, как дёготь, волосы, она приподняла их вверх копной, и повертелась из стороны в сторону. Нет, что ни говори, а природа вылепила её с чувством взыскательного скульптора!

Наталья отпустила волосы и осторожно поднесла руки к обнажённой груди, но так и не прикоснулась к ней. За дверью послышались приближающиеся шаги. Наталья, забыв про лежащую на полу сорочку, долго не раздумывая, проворно нырнула обратно в постель, натянула на себя до самого подбородка одеяло и закрыла глаза.

Дверь тихо и медленно приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулась голова Татьяны Григорьевны.
« Спит…? Ну, пусть поспит. Её ещё всё впереди…» – подумала Татьяна Григорьевна и удалилась, осторожно прикрыв дверь.

Шумят тополя у лимана

Глава I

4

Время перевалило уже далеко за полдень. Земля после ночного ливня немного протряхнула, но небо ещё не угомонилось. Во всём чувствовалось, что надвигается новая гроза.

Наталья не находила себе места. Ей непременно надо было увидеть Степана. Она уже дважды прошлась по аллее сада к реке и обратно. Она всем сердцем чувствовала, что он где-то здесь. Она была готова к встрече с ним, и всё же, когда он неожиданно вышел из-за развесистой яблони, её охватил неподдельный страх.

– Ой, напугал, леший!..

Степан ухватил её за руку и увлёк за собой под яблоню. Прислонив девушку спиной к дереву, он попытался обхватить её и ствол с двух сторон руками.

– Пусти!.. Увидят… – вывернулась из-под руки Степана Наталья и, пригибаясь под ветками, перебежала к соседней яблоне. Прижавшись спиной к стволу и обхватив его руками, Наталья запрокинула голову и от волнения закрыла глаза.

– Уйду я, Наталья – промолвил, подходя к ней, Степан.

– Уходи, уходи… – не открывая глаз, кокетливо прошептала Наталья.

– В город подамся… с дядькой Афанасом пойду… там заводы…, фабрики…

В сердце девушки что-то ёкнуло. Она только сейчас поняла, что Степан не шутит.

– А как же я?! – с ужасом вырвалось у неё. Она открыла глаза и увидела, как вдалеке за спиной Степана во двор въезжает линейка.

– И-и-и!.. Папенька!

Приподняв обеими ручонками подол кашемировой юбки и, не чувствуя под собой земли, она помчалась к дому.

Из прихожей комнаты в зал вкатилась раскрасневшаяся от волнения Аграфена.

– Демид Михайлович! К вам вот «воронежские» Афанасий с Парамоном дожидаются…

– Так что ж ты стоишь?! Зови, зови…

Чуть-чуть сутулясь в плечах, вошёл Афанасий и стал в дверях. Следом, переминаясь, протискался Парамон.

– Проходи, проходи…, – пошёл навстречу им Хорошило. – Ну что, Афанасий, не передумал? Решил, значит, домой…. А, может, останешься до весны? А..?

– Благодарствуйте, Демид Михайлович…. Никак не можна…. Сами знаете, какие времена…. Как-то там дома?..

– Да - а…. Война, война…. Ну, что же?.. Уговор – дороже денег. – Хорошило направился к столу. – Кстати, о деньгах. Я тут тебе прибавил малость сверх уговору…. Так ты уж не побрезгуй…. Заработал, заслужил, ценю… – усмехнулся Демид Михайлович, подавая Афанасию заранее приготовленные деньги.

– Благодарствуйте – взяв в руку деньги, поклонился Афанасий.– Ну вот, Парамоша, теперича можна и в дорогу. Вот только курево купим, а то уши поопухли, как пампушки...

– Что так? – спросил Хорошило.

– Да, – Афанасий махнул кистью руки, – кисет свой я где-то посеял.

Демид Михайлович взял со стола шкатулку ручной работы, в которой хранились сигары, и открыл её перед Афанасием.

– Бери, закуривай!

Хорошило по совету доктора Мееровича уже почти два года не курил, но папиросы и сигары всегда держал на всякий случай для гостей.

– Благодарствуйте, токо не привыкшие мы к энтому. Мы более к махре, к самосаду. А это, извиняюсь, не курево, а так – баловство одно…

– Значит, баловство говоришь? – рассмеялся Хорошило, ставя на место шкатулку.– Постой-ка, – вспомнил вдруг Демид Михайлович и поспешил к шкафу. – Где же он? А-а… вот он где. – Хорошило извлёк из шкафа небольшой расшитый бисером кисет. – Держи, дарю…. Бери, бери, – видя замешательство Афанасия, настаивал Демид Михайлович, – мне всё одно без надобности!

Афанасий взял кисет: – Благодарствуйте….

Хорошило отошёл к окну и неожиданно замолчал. Его взгляд застыл на неподвижном лице и был направлен в окно поверх занавесок. Афанасий с Парамоном тоже молчали. Пауза затянулась.

– Ну, так мы пойдём, Демид Михайлович? Прощавайте, не поминайте лихом…

– Так, вы, что же, решили сегодня идти? – очнулся Хорошило.– Поздно ведь. Пока соберётесь – стемнеет, и до станции не ближний свет, да и погода…– Демид Михайлович опять уставился в окно.

– А что голому собираться – подпоясался да и пошёл.

Шумят тополя у лимана


Глава I

5

Ближе к ночи погода совершенно испортилась. Порывистый «низовый» ветер гнал по верхушкам деревьев сумасшедшие волны, срывал листву и кружил её по двору.

Ещё один день уходил в небытие. Хутор затихал: ни одной живой души нигде не было видно. Лишь изредка из темноты дворов доносился лай встревоженных собак. В доме Хорошило зажгли лампы «молнии».

Наталья маялась, сидя у камина, куталась в полушалок. В её голову лезли всякие несообразности. Её влюблённое юное сердечко рвалось на улицу, туда, где был её возлюбленный, а здравый смысл удерживал её в доме. Если мама и догадывалась об её отношениях со Степаном и только вздыхала, то только одна мысль о том, что может произойти, если об этом узнает отец, наводила на Наталью страх и бросала её в дрожь.

С улицы возвратилась Татьяна Григорьевна. Отряхивая с платка капельки дождя, она прошла к Демид Михайловичу в кабинет, при этом сочувственно взглянула на дочь.

– Михалыч, ты бы приструнил Степана. Совсем от рук отбился. Как только вечер, так с огнём не найдёшь, да и к выпивке причастился. Ты бы пожурил его малость…

– А что с хозяйством?

– Да… по хозяйству-то ажур, но жаль хлопца, сирота ведь, сопьётся…

– А где он сей момент?

Наталья с тревогой вслушивалась в каждое слово, которое доносилось из кабинета в приоткрытую дверь. Её знобило, а сердце, казалось, готово было выскочить. Дверь распахнулась и из кабинета вышли Татьяна Григорьевна и Демид Михайлович.

– Аграфена! – кликнула служанку Григорьевна, но никто не откликнулся.

– Грунька! Где ты, чёртов колобок? – крикнул Хорошило.

– Да здесь я!

– А ну, гукни-ка мне Степана…

– Так ведь нету его… с «воронежскими» ещё завидно ушёл.

При этих словах у Натальи всё поплыло перед глазами. В голове отозвалось резкой болью: «У - шёл…, у - шёл…». В порыве она вскочила со стула, пошатнулась и беспомощно опустилась обратно. Татьяна Григорьевна, заметив неладное с дочерью, кинулась к ней.

– Натальюшка, доченька, что с тобой?

– Ничего, мама, голова закружилась…

– Да, что ты, свет мой, голубушка, да на тебе лица нет…. Пойдём, пойдём…. Приляг…

Наталья в отчаянии металась в постели и, не находя себе покоя, затихала, при-слушивалась к шорохам в доме и за окном. Голова была наполнена тяжестью, словно свинцом. Наконец-то в доме угомонились и погасили свет. Выждав ещё некоторое время, она всё же не удержалась: поднялась, накинула на плечи полушалок и направилась через кухню к чёрному выходу. Ещё не понимая, что делает, она приоткрыла дверь на улицу.

Порыв ветра подхватил двери и распахнул их настежь, выдернув при этом Наталью на крыльцо. Мелкий дождь захлестал её лицо. Она силилась закрыть дверь, и вдруг ей показалось, что из окна конюшни мерцает тусклый свет. Не помня себя и не чувствуя ног под собою она полетела словно на крыльях к конюшне. Добежав, вся промокшая, она резко рванула половинку двери на себя и переступила порог.

В закутку, обхватив голову руками и склонившись над столом, сидел Степан. Перед ним стояла почти пустая бутылка с недопитой водкой и стакан. Скрип двери заставил его поднять и повернуть голову. При тусклом свете он увидел стоящую у дверей Наталью. Намокшая белая ночная сорочка облепила хрупкое тело девушки, и издали оно казалось обнажённым. Степан уже изрядно захмелевший подошёл к девушке и обнял её за плечи. Наталья от избытка чувств совсем обессилила и прильнула щекой к его груди:

– Стёпушка…

Степан правой рукой прижал девушку к себе, наклонился к пылающему лицу и поцеловал влажные губы, затем одним движением подхватил её на руки и, пошатываясь, понёс в закуток. Наталья дрожала всем телом. Внутренне она ещё сопротивлялась происходящему, но, видно, от судьбы не уйдёшь.

А ветер всё усиливался. Сквозняком резко захлопнуло дверь и погасило огонь в лампе. Ослепительная молния, точно огненный меч, рассекла небо надвое и воткнулась в землю. Через мгновение ударил гром, ещё, ещё…, и вдруг всё небо словно обрушилось всем своим сводом и заполнило пространство крупными каплями дождя. Потекла, забулькала мутная вода по канавкам, сливаясь в один неудержимый поток. А ветер уже неистовствовал, трепал беззащитный сад. Стонала надломленная яблонька, и осыпались, осыпались, словно крупный град, яблоки…

Шумят тополя у лимана.


Наталья вся взъерошенная и утомлённая неподвижно лежала на помятом сене, разбросав руки в стороны. Рядом с ней, уткнувшись в пахучее сено, и вконец опьяневший от водки и близости с Натальей, спал непробудным сном Степан. Наталья уставилась широко открытыми глазами в одну точку и, затаив дыхание, прислушивалась ко всему,что происходило вокруг.

Одному лишь Богу известно, что творилось в её душе. Она, то улыбалась чему-то, то, хмуря брови, была готова расплакаться. Нет, она не сожалела о том, что случилось, ведь это был Степан – её Степан; ведь он не ушёл, он остался ради неё, он любит её, и это радовало, но в то же время не покидал тяжёлый страх: что теперь будет?

А за дощатой перегородкой, отделяющей закуток, жизнь шла своим чередом: коровы жевали свою жвачку, изредка тяжело вздыхая; кони фыркали, роясь мордами в яслях…

С улицы послышалось приглушённое ветром ржание и какая-то возня у ворот на противоположной стороне конюшни. Наталья встрепенулась и насторожилась. Ворота со скрипом распахнулись.

– Степан!.. Где ты, шайтан бровастый?! Спишь?.., а лошадь под дождём мокнет!..

Наталью охватил ужас: «Хаба?.. Да, да…. Это непременно он…» Она подхватилась и, стоя на коленях, затормошила Степана за плечо. Степан перевернулся на спину и, не открывая глаз, что-то невнятно пробурчал и снова отдался власти сна.

Хаба завёл лошадь в стойло и, чиркая спичками, направился по проходу в закуток. Наталья заметалась, но, быстро сообразив, вскарабкалась повыше и зарылась в сено. Первоё, что мелькнула в мыслях у Натальи, это то, что здесь могут быть мыши. Наталья, как и все юные создания женского пола, очень боялась мышей, но страх перед Хабой был несоизмеримо большим, и она, несмотря ни на что, затаилась. Вспыхнула спичка, и пламя на мгновение рассеяло темноту, но Хаба успел заметить на столе бутылку и спящего Степана.

– Опять пьяный…. Ну-ну…. Якши, якши…

Через минуту было слышно, как скрипнула дверь – Хаба ушёл. Выждав ещё немного, Наталья выбралась из своего укрытия и, как на салазках, скатилась вниз. Осторожно, почти на цыпочках, она направилась к выходу. Справа неожиданно всполошилась лошадь: фыркая, заметалась в стойле. Наталья отпрянула влево и прижалась к стене. Простояв несколько секунд неподвижно у стены, Наталья оправилась от страха и тихо прошептала:

– Тише, Зорька, тише.

Лошадь, услышав знакомый голос, присмирела. Наталья, добравшись в темноте до двери, прислушалась: шум ветра и дождя сливались в один сплошной гул. Осторожно приоткрыв дверь и убедившись, что за ней никого нет, Наталья выскочила на улицу и из всех сил помчалась к дому. Миновав винный подвал, птицей взлетела на крыльцо пристройки и скрылась за дверью.

Шумят тополя у лимана


Глава I

7

Наступило утро. В утренней мгле небо то очищалось, то снова заволакивалось тяжёлыми свинцовыми тучами. Со стороны станицы Бриньковской доносился колокольный звон. Большой колокол с колокольни Покровской церкви гудел заунывно и протяжно, словно выл по покойнику, зазывал прихожан к заутрене.

Из станицы Ольгинской по раскисшей, но ещё не взрытой дороге к хутору приближалась линейка. На ней с одной стороны сидел грузный краснощёкий урядник, а с другой разместились два казака – сидельца из станичного правления. Первый держал вожжи и всю дорогу покрикивал на лошадей. Второй внимательно рассматривал дорогу.

У развилки на Бриньковскую остановились. Григорий проворно соскочил и пошёл в сторону Бриньковской, рассматривая конские следы. Пройдя несколько шагов, вернулся.

– Один – на хутор, а два в Бриньки – промолвил он, запрыгивая на линейку.

– Давай на хутор…, в усадьбу! – распорядился урядник.

Демид Михайлович проснулся в дурном настроении – не выспался. Всю ночь громыхало железо на крыше, да ещё этот – чёртов кашель – душил. Долго валялся в постели – пока не вошла жена.

– Что это ты, Михалыч, как красна девица?.. Уж завтракать пора, а ты в портках спальных.

Демид Михайлович промолчал. Татьяна Григорьевна достала из сундука чистое полотенце, ещё раз взглянула на мужа и, укоризненно покачав головой, вышла из спальни.

Демид Михайлович встал, потянулся и выглянул в окно.

– Каво это нечистая несёт в такую рань, да ещё в такую погоду? – пробурчал он, увидев в окне, как в усадьбу въезжает линейка.

– Григорьевна, встречай гостей!.. – крикнул он жене, торопливо натягивая на себя штаны.

– О - о - о!.. Влас Пантелеймоныч! Каким ветром к нам?

– Доброго здоровьица, Демид Мыхайлович…

– Заходи, заходи! Чайком побалуемся…, – многозначительно подмигнул Хорошило.

– Не могу, Демид Мыхайлович. Некогда мне чаи гонять. Дело у меня к тебе. Служба…

– Что так? – встревожился Хорошило.

– На рассвете в балке за толокой чабаны обнаружили двоих убиенных. Не из наших, похоже, пришлые…. Упокой их души, Господи…

Влас Пантелеймоныч перекрестился, достал платок и вытер вспотевший лоб.

– Во как? – расширил от удивления глаза Хорошило и тоже перекрестился.

– Так вот…, – продолжил урядник, – один конский след от того места, от убиенных значит, ведёт в твою усадьбу, а два других – далее в Бринков, значит…. Нам бы на твоих лошадок взглянуть, Демид Мыхайлович…

– Да, да… сей момент. – Всполошился Хорошило. – Грунька! Ну-ка, дай мне сюртук!.. Пойдём, Влас Пантелеймоныч.

Волнуясь, Хорошило с трудом оделся, и вся делегация во главе с ним направилась к конюшне. На пути следования встретился садовник Алексей:

– Демид Михайлович, что с яблоками будем делать?

– Да погоди ты. – Отмахнулся рукой Хорошило.

Алексей, недоумевая, в чём дело, поплёлся следом.

Шумят тополя у лимана.

Глава I  

10                                                    

    Влас Пантелеймоныч, оставшись на берегу, не находил себе места. Он: то топтался на месте,  нервно покручивая широкие усы, то спускался вниз к камышам до самой воды, то перемещался вдоль берега, заложив руки за спину. Пять шагов в одну сторону, пять обратно.… Он обдумывал всевозможные варианты, как представить о случившемся начальству. Но, как ни крутил, а выходило, что он виноват, он упустил злодея.
  Из камышей первым показался Григорий, а следом за ним и Николай.

    – Ну? – посмотрел на них вопрошающим взглядом урядник. Николай развёл руки в стороны и опустил глаза.

    – Ай, упустили, значит, – хлопнув себя ладонью правой руки чуть выше колена, с досадой произнёс Влас Пантелеймоныч.  – Как же это вы не доглядели, значит?

    Казаки стояли, виновато опустив головы. Они стояли перед урядником, как подростки перед отцом, который бранил их за то, что ходили без спроса на рыбалку. Босые, вымазанные тёмно-серым илом и облепленные камкой ноги, подвёрнутые до колен мокрые штаны, как бы подтверждали это. Казалось, будто они и в самом деле ловили не преступника, а сазанов или карасей.

     – Надо, значит, эта… ехать в станицу, значит…. Поднимать людей, и искать, искать…. Не мог, значит, он испариться…, – сказал задумчиво Влас Пантелеймоныч, то ли себе, то ли стоявшим казакам. Он ещё раз взглянул в сторону камышей, тяжело вздохнул и направился к линейке. Григорий и Николай переглянулись и, не сговариваясь, быстро подобрали свою обувь и тоже поспешили к линейке.

    Некоторое время ехали молча. Каждый думал о своей беде. Каждый понимал, что Степана надо найти. Хоть живым, хоть мёртвым, а надо найти. Григорий переживал из-за утраченного ружья. Николай из-за своей слабости. «Поступился совестью – струсил, отпустил убийцу». Влас Пантелеймоныч из-за своей оплошности. «Позор на всю округу. Узнают старые казаки – засмеют. Им только дай повод…».

    Миновав кладбище, дорога пошла под уклон. Кони, подталкиваемые линейкой, зашагали веселей. Переехав по небольшому мостику балку, стали подниматься вверх. Справа и слева от дороги бродила живность. Переехав толоку, свернули влево в переулок, и вскоре очутились у дома правления.

    Григорий придержал коней у самого крыльца, и Влас Пантелеймоныч проворно соскочил с линейки. В спешке он забыл даже счистить грязь на сапогах. Оставляя следы грязи на чистых, добела выскобленных ступенях деревянного крыльца, он вошёл в коридор. Сидевший на лавке дежурный казак, увидев урядника, вскочил и вытянулся в струнку.

    Находясь в удручённом состоянии, Влас Пантелеймоныч даже не взглянул на дежурного. Он сразу толкнул ладонью дверь с правой стороны, ведущую в кабинет атамана. Но дверь оказалась запертой. Влас Пантелеймоныч приподнял голову и вопросительно взглянул на дежурного. Казак продолжал стоят на вытяжку, как не живой. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Влас Пантелеймоныч толкнул дверь в канцелярию, и дверь со скрипом открылась внутрь.

      Канцелярская комната была просторной и светлой. Два больших окна хорошо освещали её. Справа у перегородки, отделяющую комнату от коридора, стояли два деревянных шкафа без дверей. На полках аккуратными стопками лежали разные циркуляры и прочие подобающие бумаги. В левом углу, у окна, за небольшим столом сидел средних лет мужчина. Это был Аксентий Фролович Загуба – помощник атамана.

    Увидев урядника, он вышел из-за стола и, расплываясь в улыбке, пошёл ему навстречу. Влас Пантелеймоныч взглянул оценивающим взглядом на приближающего к нему холённого, с аккуратно зализанными на бок волосами, мужичка. Его взгляд скользнул по помощнику сверху донизу, и остановился на начищенных до блеска хромовых сапогах. Сапоги остановились в метре от сапог Влас Пантелеймоныча, и он с ужасом посмотрел на свои ношеные переношенные. Они были измазаны густой серо-бурой грязью.

    Влас Пантелеймоныч почувствовал, как кровь приливает к лицу. От стыда он был готов сквозь пол провалиться, но Аксентий Фролович был догадливым. Он вернулся к столу и, взяв листки чистой бумаги, стал раскладывать её по домотканой дорожке так, будто оставлял следы.  Влас Пантелеймоныч с благодарностью посмотрел на Загубу, и осторожно ступая, по листкам добрался до стола и сел на табурет.

    – Вот не задача…, – произнёс он виноватым голосом, вытирая платком вспотевший лоб.  

    – О чём это Вы, Влас Пантелеймоныч? – делая вид, будто ничего не произошло, спросил Аксентий.

    – А…, Вы об этом….  Так это пустяки, – успокоил он урядника, быстро подобрав грязные листки с пола.

    – А где Сам? – указав рукой на дверь, спросил, отдышавшись, Влас Пантелеймоныч

    – Со вчерашнего дня в Ейске прибывают.  А вы чего хотели? Так или дело, какое? Если дело, так может я, чем помогу. Всегда рад помочь, ведь на то я и помощник.

     Влас Пантелеймоныч задумался: « А, может, оно и лучше, что нет Самого…», и решил всё рассказать. А был у него другой выход? Нет, не было…